Подарок бури

       

       Поздняя весна в этом году выдалась неожиданно холодной. Море медленно, но неизбежно избавлялось от толщи льда, наросшего за зиму. Грязные от птичьего помета белые глыбы одна за другой откалывались от берега, и, покачиваясь на волнах, уплывали на юг. Неровная, как зубы старика, корка голубоватого льда протянулась вдоль берега. Истаяв почти насквозь, она предательски хрустела под ногами.

       Пананто остановился, когда трещина из-под его ноги со скрипом побежала к открытой, уже оттаявшей темной воде.

       — Хватит, пожалуй, — пробурчал старик и сбросил с плеч тяжелую упряжку.

        Айнау облегченно вздохнула и последовала его примеру.

        Вместе со своим скорбным грузом они отошли уже далеко от берега, где остались сыновья Айнау. Мальчишек едва можно было увидеть расположившимися у гряды торосьев, где лёд вздыбился, соприкоснувшись с камнем.

        Женщина начала поправлять оленьи шкуры, в которые было завернуто тело ее покойного мужа, неподвижно лежащее на большой упряжке. Он был так сильно укутан, чтобы скрыть маленькие язвы и нарывы на его руках и груди. Пананто вспомнил, как мужчина кричал от боли, и порадовался, что теперь несчастный освободился от мук.

        На вторых, старых и едва что не разваливающихся нартах лежала жена Пананто, в своей лучшей кухлянке и белых камусовых штанах. В отличие от мужа Айнау, она умерла легко, как умирают только старики, прожившие долгую и насыщенную жизнь.

        Пананто в последний раз посмотрел на ее лицо, убрал упавшую на холодную щеку прядь черных волос…

       — Думаешь, далеко зашли? — с сомнением спросила Айнау, глядя на уходящую в море искрящуюся ледяную гладь.

       — Вместе проломят, — рассудил Пананто.

        Взявшись за края оленьей упряжки, он и Айнау навалились изо всех сил и, разогнавшись, выпустили их. Деревянные полозья со скрипом заскользили по льду. Когда упряжка остановилась, вокруг нее разбежалась паутина тонких трещин. Но лёд выдержал. Тогда Пананто и Айнау взялись за маленькие нарты, легко послав их следом за тяжелой оленьей упряжкой.

       «Прощай… — прошептал он своей жене, перед тем как выпустить шершавые полозья».

        Лед провалился, стоило нартам стукнуть в тяжелые сани оленевода. Пананто резко подался назад, едва не свалившись в ледяную воду следом за своей покойной женой. Айнау помогла ему удержаться и оттащила от разрастающейся проруби. Круги медленно расходились по потревоженной темной воде, поглотившей покойников.

       — Ну вот и все… — сказал Пананто.

       — Эх, муж недоволен будет, – покачала головой Айнау. – У танит не так ведь хоронить заведено как у нас, морян. Он хотел бы, чтобы яму ему вырыли, чтобы рога оленьи к ней потом приносили…

       — Ничего, поймет, — пробурчал старик.

        Сам он не смог бы выкопать в земле яму, а сыновьям Айнау нельзя было позволить коснуться тела, отмеченного болезнью.

        …Когда кэле проехали через кочевье, неся смерть в своих костяных санях, заразились только двое. Испуганные жители кочевья выгнали больных в тундру, но Пананто не пожелал бросать свою жену, а Айнау — оставить мужа. Вместе они поставили в тундре ярангу и принялись, как могли, лечить, пытались облегчить боль.

       Взявшись за руки, они теперь возвращались к далекому, безрадостному серому берегу. Пройдет еще несколько месяцев, и склоны серых сопок укроют цветы и травы. Но пока еще мир был полон холода, болезней и смерти… Последние дни зимы были безжалостными и могли лишить человека возможности в последний раз увидеть настоящую весну.

       — Что теперь будешь делать? — спросил Панантно, когда до берега оставалось пройти меньше половины пути по скользкому льду.

       Он знал, что кочевье, изгнавшее мужа Айнау, не примет ее. Они с Пананто касались больных и сами были поражены болезнью — скрытой, спящей, готовой перекинуться на других людей. Все кочевники слышали леденящие кровь истории про людей, которым кэле даровали вечное здоровье и неуязвимость к холоду и болезни — но взамен обрекали их нести болезнь другим людям. Изгои — вечно здоровые, вечно молодые — скитались по тундре неприкаянными, сея смерть всюду, куда ступала их нога. Люди умирали, стоило им заговорить с тем, кто был отмечен кэле, и даже трава не росла там, где оставались их следы. Они скитались, пока не сходили с ума от одиночества, и крики несчастных безумцев подхватывала и разносила по бескрайним просторам ледяной пустыни буря.

       Пананто не хотел для Айнау такой судьбы и решил пригласить ее к себе, в дом из китовой кости на морском берегу, но своенравную женщину болезнь не пугала.

       — Поеду к оленеводам, — сказала Айнау. — У моря никто не ждет, а танит охотнее в жены возьмут. У них мужчины крепкие — по три жены на молодца! Глядишь, и найду себе нового мужа…

       — Конечно, найдешь, — улыбнулся Пананто.

       Айнау была отнюдь не старой, все еще красивой женщиной, да и ее сыновья обещали вырасти сильными и проворными охотниками. Кто же откажется от такого прибавления к своему роду?..

       Хотя, конечно, случалось всякое. Пананто помнил времена, когда еды едва хватало, чтобы прокормиться самим. Тогда заблудившегося путника ждал не теплый очаг, а грубое слово… или того страшнее. Старики в такие страшные зимы сами уходили на лед, чтобы не пришлось голодать внукам. Но нынче запасов хватало, да и поздняя холодная весна всегда означала теплое, долгое лето. Не время, совсем не время умирать…

       — А ты, куда ты теперь? — спросила Айнау.

       — Домой, — коротко ответил Пананто.

        В свой опустевший вал-калран на берегу бескрайнего моря, где больше не будет ждать его, возвращающегося с рыбалки, теплый очаг и ласковые женские руки…

       — Идем с нами, — предложила женщина.

        Пананто задумался. Ощущение собственной старости навалилось на него после смерти жены, как тяжелый камень. Раньше он не замечал этой тяжести, потому что стариться вместе с кем-то не так больно и не так невыносимо. Глядя на крепкую, сильную Айнау и ее молодых сыновей, он понимал, что их молодость с каждым днем будет все сильнее угнетать и ранить его.

       — Рытлина меня ждет, она ведь там совсем одна теперь… — Пананто лгал, его одинокая чудаковатая соседка не нуждалась в помощи старика.

       — А… помню ее. Я еще мужа ее знала, до того как он в море пропал, – Айнау помолчала. – Ну как хочешь… может, еще свидимся.

        Она выпустила его руку, сойдя со скользкого льда на присыпанную свежим снегом землю, и побежала к сыновьям, которые уже успели снарядить большие, запряженные оленями сани. Пананто проводил ее взглядом и тяжело вздохнул. Упряжка Айнау весело зашумела, двинувшись на север. Женщина умело правила оленями, а ее мальчики бежали рядом. Младший сын остановился на вершине сопки, чтобы помахать старику рукой на прощанье. Пананто ответил, весело подняв к небу руку… и медленно, бессильно опустил ее, стоило мальчику отвернуться…

       

        Пананто никогда не считал себя слабым человеком, но после похорон жены ему как никогда в жизни хотелось лечь на землю и уснуть. Спать долгим, беспробудным сном, чтобы очнуться через много-много лет, подальше от серой безжизненной земли, холодного ветра и колючего снега.

        Глаза старика слипались, и он начинал клевать носом, но все же упорно погонял собак и подбадривал себя, громко крича и прищелкивая кнутом. Только бы не остановиться… он понимал, что остановившись, он сразу же присядет отдохнуть, опуститься в мягкий снег, чтобы никогда больше не подняться.

        Впереди простиралась заснеженная равнина, бесконечная и бескрайняя, как безоблачное небо. Пролети сейчас над ней птица — и кроме черной точки упряжки Пананто, пропахивающей в снегу след от далекого побережья, она не увидела бы больше ничего. Никой жизни, никакого движения, кроме легкой поземки, белыми волнами стекающей с пологих верхушек сопок.

        Пананто знал это ветер. В считанные мгновенья он мог перерасти из не способного и шерстинку потревожить дуновенья во всесокрушающий вал поднятого с земли снега. Но сейчас он был рад буре, как старому другу. Она отгоняла сон, а именно сон для старика сейчас означал смерть.

        Мрачные тучи растопыренными клубящимися пальцами пересекли небосвод, и линия горизонта начала смазываться, сливаясь с темнеющим небом. Ветер дико взвыл, поднял с земли волну снега и ударил ей в нарты старика.

       — Эй, буря! — закричал Пананто, приложив ладони ко рту. — Хочешь мою жизнь? Забирай!

        Буря отозвалась — взвыла и заволновалась, осыпая старика волнами снега. Ветер был настолько сильным, что подхваченные им льдинки больно ранили глаза и щеки.

       — Не хочешь?! — продолжил он, прикрывая лицо руками. — Тогда скажи, буря, зачем мне жить дальше? Зачем?!

        «…У меня больше нет жены и уже не будет детей. Мой первенец утонул, когда ему не было и десяти. Второго моего сына убили в споре о китовой туше. Дочерей у меня не было, не будет и внуков. Зачем я жил? Ответь мне, буря!»

        Ветер взвыл, протяжно и тоскливо, как голодный ребенок. Собаки, обезумев от ужаса, вырвались из упряжки и бросились врассыпную, оглашая тундру диким лаем. Пананто спрыгнул с перекинувшихся нарт и снова рассмеялся.

       — Мне все равно! — заорал он, в ярости сжимая кулаки.

        «Ты пришла слишком поздно, Буря. Нужно было поторапливаться, нагнать меня, пока во мне горело радостное пламя жизни. А сейчас?.. Чтобы напугать меня, тебе нужно сделать меня снова молодым. Но даже этого я не боюсь — я готов умереть, лишь бы на краткий миг, пусть даже предсмертный, почувствовать себя вновь сильным и здоровым — снова молодым.

       Поэтому, буря, у тебя нет надо мной власти!»

        Пананто раскинул руки и весело рассмеялся, ловя ртом снег. Его смех разнесся по тундре, подхваченный озлобленно воющим ветром.

        …И вдруг, к ужасу и изумлению Пананто, снег перед ним закружился, затанцевал, и потоки ветра слепили из него огромное, высотой в три яранги человеческое лицо. Гигантские глаза-льдины устремились на маленького, съежившегося старика, а громадный рот раскрылся, намереваясь проглотить его.

        Вновь голодным ребенком взвыл ветер. Пананто закричал от ужаса и прижал к ушам руки. Вдруг сотканное изо льда и снега жуткое видение лопнуло, рассыпалось на тысячи кружащих осколков льда. Но жуткий крик не умолкал, и старику понадобилось еще мгновенье, чтобы осознать — кричал не ветер.

        На месте, где только что возвышался чудовищный колосс, теперь лежал сверток белых медвежьих шкур. Старик склонился над ним и обнаружил, что в них был завернут ребенок. Мальчик не старше четырех лет. Увидев лицо Пананто, он умолк, перестал кричать и с надеждой протянул к старику руки.

       

       — На тебя смотреть приятно, Пананто, — улыбнулась ему Рытлина. — Помолодел даже…

        Он широко развел руки и звучно хлопнул в ладоши, показывая свою силу.

       — Как назвал-то мальчика?

       — Олененок.

       — Хорошее имя, — одобрила соседка.

        Он благодарно кивнул. Рытлина уже десять лет одиноко жила рядом с его валкалраном. Она была намного младше старого Пананто. Когда-то давным-давно ее молодой муж ушел в море охотиться на китов, да так и не вернулся. С тех пор Рытлина ждала его на берегу моря, на том самом месте, где когда-то оставил ее пропавший мужчина, и наотрез отказывалась уходить отсюда и снова идти замуж.

        Рытлина утверждала, что знает, что ее муж не утонул, а скитается в далеких краях и не может вернуться к ней. Но однажды он найдет дорогу домой, и они снова будут вместе.

        Пананто иногда задумывался, не считает ли его чудаковатая соседка свою жизнь напрасной? У нее не было детей, и некому было вернуть годы, которые она провела в терпеливом ожидании, глядя на бескрайнее море и свое старящееся отражение в накатывающих волнах…

        Закончив играть с соседкой, ребенок, смешно перебирая маленькими ногами, подбежал к старику. Уткнувшись в его ноги, он запрокинул голову и широко открыл рот.

       — Есть хочу! — заныл Олененок.

        Мальчик ел много и охотно, как и было положено ребенку его возраста. Пананто понимал, что нужно было отучать сына от привычки без труда удовлетворять голод, но не мог пока еще быть строгим с этим своенравным подарком бури. Ведь то, что подарили кэле, они могли столь же легко и отнять.

       — Возьми в валкалране, — старик указал на отверстие, служившее летним входом в его костяной дом. — Да если увидишь, что Черныш опять туда полез — прогони его!

       — Сплошные беды от твоих любимцев, Пананто, — шутливо заметила Рытлина. — Лупить их надо, вот что.

       — Надо, — кивнул старик.

        Черныш был любимой собакой старика, проворным и сильным вожаком стаи. Хотя он был молодым псом, Черныш уже успел завоевать уважение других собак, и вовсю пользовался расположением хозяина, решаясь на выходки, которые стоили бы иной собаке шкуры.

        Вот и сейчас куда-то запропастился…

       — Черныш! — снова позвал Пананто.

        «Захворал, что ли?»

        Из валкалрана, цепляясь за пышный хвост щенка, выполз ребенок.

       — Олененок, ты Черныша видел?

        Мальчик непонимающе уставился на своего названного отца.

       — Собачку черненькую видел? — повторил Пананто. — А где черная собачка?

       — Собачки… нету, — грустно сказал ребенок.

       — За сукой побежал, что ли? — пробормотал Пананто, но что-то в голосе ребенка встревожило его.

        «Нету…»

       — Атэ, я есть хочу, — пожаловался мальчик.

       — Ты ведь уже ел, — укоризненно сказал старик.

       — Ну… хочу!

       — Нельзя много есть, — упрямо сказал мужчина и отвернулся, чтобы не видеть слез, выступивших на глазах малыша.

        Он хотел сказать сыну, что ничто не берется из ничего. Съедая, ты лишаешь еды другого человека. Сам Пананто понял это уже давно, в голодные дни своего далекого детства…

       — Рытлина, побудь с малышом. Я пока на рыбалку схожу, — попросил старик.

       — А как же, побуду, — охотно согласилась соседка. — Он и в моем доме радость.

       

        Когда старик отправился к морю, Рытлина взяла маленького Олененка и вместе с ним присела у очага в доме Пананто. У старика был большой, просторный валкалран, в котором могла уместиться большая семья. Когда-то у этого очага сидели его жена, сыновья… У самой Рытлины не было дома, только обветшавшая яранга, укрытая шкурами тюленей и нерп. Сначала она не хотела строить дом, который придется покинуть, как только вернется заплутавший муж. А потом…

       — А все же хорошо, что ты появился, — сказала женщина ребенку. — Без тебя мы бы совсем заскучали.

        Мальчик поднял голову, заглянул ей в глаза и открыл рот.

       — Есть!

       — Как же, Олененок? Ты ведь только что кушал…

       — Есть хочу!

        Рытлина взяла ребенка на руки и стала укачивать его, надеясь, что шумный подарок бури скорее уснет. Ребенок поймал ее руку и, оттопырив большой палец женщины, обхватил его губами и начал шумно сосать.

        Рытлина с улыбкой наблюдала за ним.

       — Вот не пропал бы Опэ в море, у нас тоже был бы сын, — грустно сказала женщина. — Совсем как ты…

        Она вспомнила, как провожала мужа в плаванье, из которого он не вернулся. Тогда она не подозревала, что они расстаются надолго, а, может быть, и навсегда. Опэ был веселым юношей, постоянно шутил и устраивал ей беззлобные розыгрыши. Рытлина не верила, что море забрало его. Море было холодным, суровым, а Опэ был слеплен не из снега и льда, а из теплых лучей весеннего солнца, которые отражались в его улыбке и глазах.

       — Вот когда вырастешь, Олененок, никогда с женой не расставайся, — посоветовала мальчику Рытлина. — Всюду ее с собой бери. Если и пропадете, то вместе.

        Мальчик оторвался от пальца женщины, но не выпускал ее руку. Свет разведенного очага отражался в его больших глазах. Рытлина поняла, почему Пананто назвал ребенка Олененок. У людей не было таких удивительных глаз.

       — Когда вырастешь и уйдешь в море, — продолжила женщина. — И увидишь там моего Опэ, скажи ему, чтобы возвращался. Скажи, что я жду его и буду ждать…

        Рытлина смахнула слезы, не стыдясь своей слабости. Недаром оленеводы, чье кочевье появлялось здесь каждую весну, считали ее чудаковатой… Олененок снова положил в рот ее палец.

       — Ну, хватит, — улыбнулась Рытлина. — Пусти…

        Она попыталась оттолкнуть ребенка, но тот держал крепко.

       — А вот я тебе сейчас… — весело начала грозить соседка, но вдруг ее голос оборвался, превратившись в испуганный шепот.

        Рытлина хотела бороться, но силы покидали ее. Рот мальчика был холодным, почти ледяным. И этот холод, перекинувшись на ее руку, волнами разливался по телу женщины, пока не достиг сердца.

       

       …Засидевшись перед прорубью, Пананто решил встать и размяться. Он резко разогнулся, ожидая почувствовать знакомую, как прикосновение старого друга, боль в спине. Но обнаружил, что тело избавилось от боли и усталости, которая годами откладывалась в нем. Пананто поднес к лицу руки и изумленно вскрикнул. Ладони, только что скрюченные и мозолистые, распрямились, налились силой, а кожа на них разгладилась…

        Он молодел! Чудесным образом к нему возвращалась молодость!

        Подхватив немалый улов, Пананто заторопился домой.

       

       …Еще издалека, увидев на горизонте черный холмик валкалрана, Пананто почувствовал неладное. Чем ближе он приближался к своему дому, тем больше усиливалась его тревога. Вместо привычного веселого лая собак, встречающих хозяина, около дома из китовой кости царила пугающая тишина. Даже море притихло, и вместо шумной, веселой волны, разбивающейся о каменистый берег, оно с едва слышным шорохом перебирало мелкой галькой.

       Мог вожак стаи вернуться и увести за собой других собак в тундру? Но зачем? Пананто всегда вовремя кормил их и никогда не бил без причины. Такое предательство уязвило старика. Но зачем Рытлина отвязала собак?..

       Пананто остановился и позвал соседку. Никто не вышел из валкалрана, не отозвался на его требовательный зов. Чутье подсказывало старику, что надо уходить, бросить жилище, пораженное недоброй силой, и идти, не оглядываясь, вдоль морского берега, не останавливаться, пока опустевший дом не скроется из виду, и не вспоминать о нем, и никогда, никогда не возвращаться…

       Он решительно приблизился и отдернул шкуру, завешивающую вход. Внутри было темно и сыро. Очаг давно погас, и даже дневной свет, ворвавшийся внутрь полога, не смог полностью убить притаившиеся по углам черные, глубокие тени. Пананто вошел в валкалран и огляделся. Здесь было даже холоднее, чем на улице. Полог покрывал белый хрустящий иней.

       Пананто присел возле затухшего очага и попытался вызвать в себе какие-то чувства, чтобы заполнить растущую в груди ледяную пустоту. Неужели буря была настолько жестока, чтобы лишить его вновь обретенного счастья?..

       Одеревеневшими от холода руками Пананто разжег затухший очаг и начал расчищать пепел, которого удивительно много накопилось за его отсутствие. Рука старика нащупала что-то твердое под слоем пепла. Пананто вытащил странный предмет, отряхнул его и тупо уставился на зажатую в его руке человеческую кость.

       Шорох в углу полога заставил старика вздрогнуть. Он поднял голову и встретился взглядом с парой широких глаз, поблескивающих недобрым огнем.

       — Атэ!

       Наваждение развеялось, и Пананто облегченно вздохнул. По крайней мере Олененок не исчез. Мальчик вышел из темного угла, присел рядом с отцом и, склонив голову на бок, стал рассматривать зажатую в руке старика кость.

       Пананто бросил страшную находку назад в очаг, глубоко вздохнул и как можно спокойнее спросил:

       — Олененок, что здесь произошло?

        Мальчик выпрямился, непонимающе глядя на старика.

       — Где Рытлина? — спросил Пананто, хотя уже знал страшный ответ на этот вопрос.

        Вместо ответа ребенок открыл рот и указал туда пальцем.

        Пананто отшатнулся, едва не упав.

       — Есть хочу! — заявил маленький Олененок.

        Дрожащими руками старый морянин отцепил от пояса забытый улов. Мальчик тут же схватил протянутую рыбину и жадно вцепился в нее зубами. Брызнувшая кровь потекла по его красивому острому подбородку. А Пананто стоял и как завороженный наблюдал за тем, как меняются черты лица существа, которое еще недавно было его сыном. Его кожа побелела, как будто прихваченная инеем, бывшие алыми, как весенние цветы, губы посинели, глаза ввалились и алчно заблестели.

        Перед ним был уже не беззащитный ребенок, но страшный, холодный, как лед, ненасытный кэле. Глядя на него, Пананто понял, в чем заключался подарок бури. Дети людей всегда убивают своих родителей. Они впитывают их жизненную силу, истощают их, но дают непередаваемую, ни с чем несравнимую радость осознания того, что после твоей смерти частичка тебя вечно останется жить, передаваемая дальше и дальше — рождающая новых людей.

        …А доставшийся ему ребенок-кэле, маленький людоед, не брал, он пожирал и отдавал поглощенную силу своему отцу. Но не из любви, а в эгоистичном желании существовать дальше. Существовать, чтобы пожирать.

       Вернуть собственную молодость можно, лишь пожирая чужие жизни.

        Старик просил бурю открыть смысл его существования, но, получив такой ответ, ужаснулся. Неужели это его судьба? Нести вечно голодное, вечно жаждущее крови существо из одного селения в другое — оставляя за собой только бесплодную, голую тундру, где воет лишь ветер? Жить в постоянном страхе, что его сокровище, его проклятие, не утолив вовремя свой ненасытный голод, обратиться против него?..

        Значит, такова цена вечной молодости?

       Пананто погрузил руки в теплый пепел, смешанный с не перетертым прахом верного пса и соседки, так и не дождавшейся мужа.

        «Тяжел ты, подарок бури… До того тяжел, что не удержат тебя эти старые, мозолистые, скрюченные руки…»

       — Еще хочу! — капризно заверещал маленький кэле, проглотив рыбу.

       — Ешь, — старик протянул ему измазанные в саже руки. — Ешь, сынок…

        Кэле вскочил на ноги, блеснул сузившимися глазами и с тонким криком впился в руки старика. Острые зубы грызли плоть Пананто, но он этого даже не почувствовал. Не от боли горячие слезы текли по его щекам, путаясь в морщинах.

       — Ешь, сынок… — шепотом повторил он

        Олененок, продолжая чавкать, улыбнулся человеку окровавленными губами. Снова открыл ненасытную пасть, чтобы впиться в изуродованные руки старика, но внезапно закашлялся, схватился за горло и повалился на белые шкуры. Царапая ногтями шею, он неистово бил ногами и жутко, протяжно хрипел, пытаясь отхаркнуть измазанную в саже плоть старика.

        Огонь убивает кэле. Огонь и пепел. Маленький Олененок был еще неопытным, совсем юным людоедом — и не разгадал замысел старого Пананто. Мальчик в последний раз сильно вздрогнул, попытался втянуть в себя воздух — и затих.

        Пананто вытер слезы. Оставляя на белом меху следы крови, текущей из его искалеченных ладоней, старик завернул сына-людоеда в медвежьи шкуры. Прижимая к себе этот жуткий груз, он вышел из валкалрана в поднявшуюся метель. Снег почти засыпал его маленькое жилище, но Пананто не испугался. Он повыше поднял завернутого в покрасневший мех Олененка и закричал:

       — Забери его! Забери его, Буря! — просил он. — Забери свой подарок, унеси его туда, где кэле не знают вечного голода и жажды крови. Освободи его!

        Сорвав голос, и окончательно обессилев, Пананто положил тело ребенка в снег и уныло побрел к своему одинокому жилищу.

       …А утром в месте, где снег должен был насыпать поверх шкуры курган, он нашел только свежие следы крошечных детских ног, тянущиеся узкой дорожкой на север…

       

        Кочевье шумело, готовясь к встрече весенних праздников. На воду спустили первый каяк, а потом еще и вернулся Опэ, муж Рытлины. Оказалось, что он попал в плен к инуитам и провел на одном из крошечных островов шесть долгих лет, но потом все-таки сумел выкрасть каяк и сбежать. Он горько плакал, когда узнал что Рытлина пропала, не дождавшись его возвращения. Но жизнь продолжалась, вернулась из тундры Айнау с детьми, и у Опэ появилось дело — помогать вдове и ее сыновьям.

        Жизнь продолжалась… а старый Пананто слег с лихорадкой и медленно, мучительно умирал. Он лежал в натопленном пологе и блестящими глазами смотрел на огонь.

       — Зачем?.. — беспрерывно шептали его губы.

        Его тело обильно потело и горело, сжигаемое изнутри. Соседи удивлялись силе старика, крепко цепляющегося за жизнь, но сам Пананто понимал, что вовсе не сила, а упрямое любопытство не давало ему отойти в иной мир.

       «Зачем, зачем, зачем?..»

       На третий день болезни к нему заглянула Айнау. Она принесла больному старику миску жирной похлебки, но Пананто отмахивался, не давая себя накормить.

       — Все равно умру, — упрямо сказал он. — Чего на меня хорошую стряпню тратить?

       Айнау не нашлась что возразить, потому что признавала его правоту. За время их расставания Пананто — тогда еще крепкий, сильный мужчина — превратился в дряхлого старика. Его волосы побелели и начали выпадать, а морщины на лице стали глубокими, как шрамы.

       — Эх, не надо было тебя бросать, — покачала головой женщина. — Хотя когда мы на кэле в тундре наткнулись, я даже обрадовалась, думала, хоть старик наш уцелеет…

       — Кэле? — одними губами спросил Пананто.

       — Ох, да ты один и не слышал. А я, глупая, забываю тебе рассказать. Когда мы из кочевья сюда возвращались, увидели — бежит по тундре не то олень, не то какой-то другой зверь. Быстро бежит и все на север. Сыновья тут же за ним погнались, а я с упряжками — следом. И тут зверь этот как повернет в нашу сторону, да еще ветер поднялся! Тут, вижу, из снега и вьюги вырастает огромное лицо, и готовится проглотить моих сыновей. Ох, и испугалась же я…

       У нее заметно задрожали руки, которыми она продолжала помешивать жирное варево.

       — Да ты слушаешь, Панатно?

        Старик вместо ответа молча кивнул.

       — Но вдруг кэле как задрожит, рябью подернувшись. Рот его почернел и начал рассыпаться, как будто кто-то туда кинул головешку… А потом и вовсе рассыпался, и остатки снега унес ветер. Вот так повезло нам.

        Она замолчала, глядя в огонь. Отгоняя страшное воспоминания, Айнау улыбнулась и весело проговорила:

       — А еще я замуж за Опэ выхожу. Мы с ним в молодости хорошо ладили. Он для моих сыновей как отец будет. Ведь своих детей у него никогда не было. А жена пропала… Да ты слушаешь, Пананто?

        Айнау посмотрела на него и вздрогнула. Потом облегченно вздохнула и бережно прикрыла застывшие, остекленевшие глаза старика. Она обрадовалась, что Пананто больше не будет больно.

        За пологом яранги шумели дети, спорившие с Опэ, как правильно снаряжать упряжку.

        Жизнь продолжалась.