В некоторых окошках уже гаснет свет, город ложится спать, а я еще только бегу домой. Да нет, тихонько бреду. Весь день на ногах, девочка на побегушках, подай-принеси. К вечеру стопы горят, и не бежать даже – идти тяжело. Выйти бы на берег реки, разуться, поболтать босыми ступнями в прохладной ласковой воде, замереть хоть на мгновение, подставив лицо ночному ветру… Да нельзя – на пристани вечером сброд нищий шатается, матросы пьяные да головорезы, скажут: «Что скучаешь, красавица?», за юбку схватят, изобьют-надругаются. И вода в речке грязная, кормят ее горожане лишь объедками и прочим мусором.

В моем квартале фонари не светят. Что там квартала того, одно название: тупичок между рядами домов, узкий, темный, вместо мостовой – земля глинистая, в дождь из дому не выйдешь, завязнешь. И обратно не зайдешь. Вот и сейчас: до порога не доберешься, в свете луны маслянисто поблескивает лужа. Глубину не ведаю, а проверять не хочется - единственные башмаки и так разваливаются, кушать просят. А что толку, если я их ни покормить, ни починить не могу – иначе самой есть будет нечего.

Пробираюсь по краю, прижимаюсь к стене дома – платье на спине вмиг становится мокрым, холод пробирает до костей, ложится на сердце снулой рыбой. На крыльце сидит кошка – жалкая, худая, взъерошенная. Смотрит на меня и тихонько урчит, когда добираюсь наконец до двери входной, начинает о ноги тереться, громко мурлыкать, лапами подол платья ловить. Нет, милая, нет у меня еды, разве что погладить.... С резким треском распахиваются ставни, из окна на втором этаже высовывается хозяйка, помои на улицу выливает. Смеется: «Как плачет кошка, неужто чует? Как раз сегодня котят ее мальчишкам отдали, утопить…»

Забегаю быстрее в дом, и несусь вверх по лестнице, путаясь в длинной юбке. На глаза наворачиваются слезы, на сердце горько – последняя капля как плотину прорвала.

 Еще с утра, как в лавку спешила, на работу, мать и сестру встретила. Те шли, улыбались, а как меня увидели – в лице изменились. Мать сразу на другую сторону улицы бросилась, а Мэри стояла, переминалась с ноги на ногу, исподлобья на меня глядела. Думала – хоть парой словечек перебросимся, спрошу, как живут… Но нет, испугалась сестричка родительского гнева, прошмыгнула мимо, сжав в руках корзинку – с рынка, должно быть, шли – так, что костяшки побелели.

С весны, как отец из дома выгнал, ни разу их не видела. Сама боялась: гнева родительского и соседских пересудов, мол, дочка Джона, какой недотрогой казалась, а с бродячим артистом живет, не стыдиться. И пойдут, и пойдут белье грязное ворошить – «как ее воспитали-то, за младшей присматривайте, дурной пример…».

Я мимо рынка шла тогда. Февраль, стужа колючая, голод до печенок пробирает – отец болел, без работы сидел, последние сухари доедали. А тут прилавок со сладостями: фрукты засахаренные, варенье ароматное, горячие пирожки. Я на чуток остановилась, понюхать, подышать сладким воздухом. Булочки румяные, золотистые, дома таких никогда и не пекли…

Вдруг рядом парень останавливается, хмельной, раскрасневшийся, пирожок покупает – и мне дает: «Кушай, красавица». Я как язык проглотила, отказаться не могу, рука сама к гостинцу тянется. В жизни подачек не брала, а тут на сладкое польстилась. Зарделась, убежать хотела – он меня за рукав схватил, смеется: «Не бойся, милая…»

И таким обходительным, добрым оказался – не то что парни знакомые, грубые и мужиковатые. Актером, говорит, работаю, на спектакль приходи.

Там за сценой краской пахнет, всё равно что в мастерской у отца, суета и беспорядок: тряпье кучами свалено, инструменты под ногами, ругань. А из зала смотришь – совсем другая жизнь: краски ярче, слова убедительнее, а чувства – чувства такие, каких и не встретишь больше нигде.

К себе жить позвал, а я-то, дурочка, об этом дома заикнулась… Мать плакала, мол, на фальшивку купилась, актеришка какой-то дочь мишурой одурачил. Отец – и слушать не пожелал, по столу кулаком стукнул, сказал: «Пойдешь с ним – ты мне не дочь больше». Как отрезал. А я, говорят, в него пошла. Если на что решилась – не отступлюсь.

И поселилась на чердаке у Вилла, там тесно, крысы шуршат, и хозяйка крикливая, но жить-то можно. Он всё говорил: «Поставим следующий спектакль, подзаработаю, поженимся – и поедем к морю. Видела море когда-нибудь?» Я смеялась и мотала головой.

Прошла весна, потом лето – я пошла в рыбную лавку работать, ни на что не хватало денег, а иногда – и вовсе не было.

Осенью Вилл перестал ходить в театр – поссорился мол, с труппой, на его место пообещали взять другого, но пусть попробуют только… Днями сидел дома, прикладывался к бутылке с вином – где он его доставал только? – и писал что-то на листах бумаги. Кричал: «Не исполнитель, а творец я!», шикал и топал ногами на кошку, когда его чернильницу опрокидывала.

А в лавке нам перестали давать хлеб и крупу в долг.

Сегодня всё утро до полудня хозяин придирался. Покупателей не было, зло срывал – прилавок, мол, липкий, полы в чешуе, ножи не на месте… Когда тряпку в ведре полоскала, из-за спину подошел незаметно, за бок меня ущипнул и под руку толкнул – вся вода и разлилась. «Погляжу, - говорит, - полюбуюсь, как ты на карачках ползать будешь. И смотри, юбку-то подоткни, а то неудобно будет».

А потом до вечера гонял туда-обратно по мелким поручениям.

Плакать хотелось от липких взглядов, от голода, от тошнотворного запаха рыбьей крови – меня в последние дни даже тошнило от нее, приходилось тайком на задний двор выбегать.

И горестное мурлыканье – как последняя капля…

Я рыдая, распахнула дверь в нашу каморку, и застыла. Запах вина, горят свечи, раскидана одежда, захмелевший Вильям в объятиях девицы, еле ворочает языком: «Не противься, красавица…»

Я кинулась прочь, не заметила сама, как сбежала вниз по ступеням, по узким переулкам – быстрее, туда, где можно хотя бы дышать! Серые каменные стены душат, давят, мощеная мостовая выводит на пристань – не об этой ли воде я только сегодня мечтала?...

…Я назову ее в честь Офелии, подумал Вильям через несколько лет, работая над драмой. Такая же любящая, прекрасная… и пусть конец будет тот же.