Промозглый серый вечер.

Тусклый свет уличных фонарей размазан по мокрому асфальту. Гнилые челюсти тумана смыкаются над редкими пешеходами под истерические завывания свихнувшегося ветра. Здесь Сибирь сходится с Голландией. В такую погоду меня часто накрывает Пустота.

Это не обычная депрессия, что подкрадывается поздней осенью и заставляет тосковать по теплу, зелени и по несбывшимся надеждам. Пустота гораздо хуже. Как хищный зверь она сжирает эмоции, убивает мечты и гасит малейший интерес к жизни. Она вымораживает мою истерзанную душу и превращает измученное сердце в камень. Я делаюсь безразличным, меня не трогает больше ничего. Но страшнее всего становится, когда в равнодушном разуме возникает внезапная идея, простая, но яркая, как солнечный свет. И её холодному обаянию чертовски трудно сопротивляться, она овладевает мною, как ментальный паразит, как жестокий захватчик, подавивший все прочие помыслы и побуждения. Эта идея терзает рассудок, пока, воплотившись в странные действия, не сменяется другой. Каждый раз, когда появляется Пустота, я борюсь за свой разум, и, в конце концов, странная напасть уходит без следа. Хотя порой мне кажется, что уж лучше Пустота, чем воспоминания…

 

– Ты скоро вернёшься? 

– Как обычно, в шесть. 

– Приходи поскорее! Мы тебя очень ждём! 

– Ты же знаешь, Галкин меня раньше не отпустит. Что сегодня будете делать? 

– У нас билеты в ТЮЗ на час. Потом погуляем. 

– Вас встречать? 

– Не надо. Лучше поскорей приходи домой. Целуем! 

 

Сегодня Пустота нахлынула в разгар рабочего дня. Я распахнул раму, чтобы впустить немного свежего воздуха, и внезапно понял, что больше не могу находиться в этой отвратительной комнате. Через открытое окно начал просачиваться туман, смешанный с ядовитыми автомобильными выхлопами. Кольнуло в груди, но я стоял, равнодушный к запаху и к собственному здоровью, и не мог взять в толк, зачем здесь нахожусь. Рядом послышался недовольный голос, который быстро сорвался на крик. Я повернулся и увидел Галкина, своего вечно раздражённого начальника. Его красное от гнева лицо пробудило в моём оцепеневшем мозгу одинокую мысль. Она была такой логичной и прекрасной, что я вдруг решил больше не бороться, не сопротивляться, а отдаться на милость Пустоты. Двигаясь, как автомат, сделал три шага к тумбочке у окна, схватил правой рукой электрический чайник и молча вылил всю воду Галкину на голову, а потом равнодушно наблюдал, как беснуется этот нескладный человечек, как трясёт ручками, топает ножками и пялится на меня округлившимися глазами. Я глядел на своего шефа без радости, гнева или страха, как глядят на странную букашку, случайно оказавшуюся на пути. Потом молча вышел из кабинета, прихватив куртку и шарф.

В конторе кипела жизнь, люди тараканами сновали по коридорам, что-то обсуждали на лестничных клетках, окутанные сизым сигаретным дымком. Меня окликали, задавали какие-то вопросы, но Пустота даже не давала осознать, о чём идёт речь. Ноги сами спускались по ступенькам, а в окаменевшем разуме тем временем возникла новая яркая идея. Шагнув за металлическую дверь, я утонул в едком сером облаке, спустившемся на грешную землю. Глаза почти ничего не различали в тумане, но тело рефлекторно брело, вынося меня из двора-колодца на Литейный. А там, сделав неожиданно чёткий поворот в движении направо, я поплёлся к Неве. Захарьевская сменилась Шпалерной, потом чугунные русалки бесстыдно выставили свои зелёные прелести. Всё это я скорее вспоминал, чем видел сквозь сырую мглу. Река же дала о себе знать ледяным пронизывающим ветром. В Питере всегда ветер и всегда в лицо. Возле будочки машиниста я перегнулся через перила и попытался разглядеть хоть что-нибудь внизу. Тщетно. Сумрачная дымка, похожая на грязную вату, скрыла воду. Пустота требовала прыгнуть. Эта идея не вызывала никакого протеста в моём застывшем разуме, было лишь чуточку досадно, что я не смогу увидеть себя со стороны.

Поблизости хлопнула дверь, и кто-то крикнул сорванным голосом:

– Куда? Стой!

Крепкие руки схватили меня за плечи и оттащили от перил.

– Рехнулся?

Я не сопротивлялся, лишь глядел равнодушно на коротко стриженую голову, двухдневную щетину на щеках и подбородке, ухо с родинкой, из которой рос волосок, и тусклые жёлто-карие глаза навыкате. Отдельные черты лица различались прекрасно, хотя в единый образ не складывались совершенно, но меня это мало волновало. Испугавшись моего безразличия, мужчина одёрнул руки:

– Ты обкурился что ли?

А я развернулся и легко перемахнул через чугунное ограждение с бесстыжими русалками…

 

– Виктор Степанович? 

– Да. 

– Следователь Дронов. Не могли бы вы подъехать в морг военно-медицинской академии? Загородный проспект сорок семь. 

– Это они? 

– Я очень сожалею, но судя по фото, которое вы предоставили… 

– Когда? 

– В полдень сможете? 

– Буду. 

 

Промозглый серый вечер.

Я бреду по набережной в тусклом свете фонарей. Слева крадётся армия водяных элементалей, скрытая плотным туманом. Справа рычат и фыркают табуны железных коней, пронзающих дымку мутным светом своих выпученных глаз. Ботинки чавкают, как дети, распробовавшие жвачку, моя одежда промокла насквозь, тонкие ручейки стекают по рукавам и брючинам, но я не чувствую холода. Я не чувствую ничего, я знаю, что нужно идти. Так хочет Пустота.

Прямо передо мною возникает из серой мглы бронзовый кораблик, окутанный светом, как коконом. Он рвётся в море, но красные гранитные пальцы постамента крепко держат кораблик за киль. Все паруса собраны, бронзовые вымпелы безжизненно обвивают флагштоки. Я шагаю дальше, и вскоре перед глазами появляется багровое зарево. Мне туда – так хочет Пустота.

Перебегаю дорогу, вызвав недовольное гудение железных коней. Ничего, подождут! Хищные огненные языки вырываются из окон и облизывают фасад трёхэтажного дома. Розоватая штукатурка уже почернела от дыма. Вышибаю плечом дверь под железным козырьком и влетаю в прихожую, забитую разным хламом. Нахожу лестницу и несусь по ступенькам. Через два пролёта всё тонет в дыму. Глаза слезятся, горло саднит, но я устремляюсь туда, где пляшут по стене багровые отблески. Вхожу в огонь – так хочет Пустота.

Пламя ревёт, но меня пока не трогает. Наверное, спасает мокрая одежда. Скорее угадываю, чем вижу в углу, куда ещё не добрались прожорливые языки, стальные баллоны, синие и белые. Выбрасываю их по очереди в окно, прямо через занявшуюся раму. Потом спотыкаюсь о что-то мягкое и нащупываю обожжёнными руками человеческое тело. Хватаю за тлеющую ткань и выволакиваю на лестницу. Я не задумываюсь ни на мгновение – меня ведёт Пустота.

Тело слишком тяжёлое, даже тянуть его по ступенькам мне удаётся с большим трудом. К парадному уже не попасть из-за слишком плотного дыма. Проламываюсь через чёрный ход во двор и падаю на жухлую траву рядом с тем, кого выволок. Отдышавшись под вой сирен, кладу руку, бугристую из-за волдырей, на чужую обуглившуюся спецовку. Под тканью что-то трепещется. Жив…

 

– Вить! Не терзай себя так! Я понимаю, как тебе тяжело. Но ведь ты не мог всё время быть с ними. 

– Если бы я их встретил, этого не случилось бы! 

– Потому что так было предопределено. Злой рок. Фатум. Что мы против него? Вот зачем они к Обводке пошли? Это же самое гиблое место в городе. Знаешь историю про капище? 

– Нет. 

– В двадцать третьем году возле Борового моста прокладывали теплотрассу. Рабочие, которые копали траншею, наткнулись на человеческие кости и камни с какими-то знаками. Вызвали археолога. Он осмотрел плиты и сказал, что это скандинавское капище двенадцатого века. Начальник работ сильно торопился, поэтому все кости собрали в мешки и выкинули на свалку, а камни увезли в ближайшую мастерскую и пустили на поребрики. После этого люди начали гибнуть в Обводке, как раз возле этого моста. 

– Почему? 

– Да кто же его знает? Говорят, что шведы, когда крестили язычников на Неве, убили здесь колдуна. А тот колдун перед смертью их проклял, и чтобы снять проклятье, они нашли другого, который провёл какой-то совсем ужасный ритуал. И это место стало совсем гиблым. 

– Если бы я встретил моих девчонок, ничего бы не произошло! 

 

Я бреду темными подворотнями, окутанными серой мглой. Мозг отрешённо фиксирует боль обожжённой кожи, но никаких мыслей в голове не появляется. Похоже, что Пустота уходит. Вдруг до меня доносятся сдавленные крики. Женские. Звук идёт через арку. И лишь теперь во мне просыпаются страхи и сомнения. Внутренний голос шепчет: "Пойдём отсюда!" Сквозь броню безразличия просачивается страх. Он заботливо бормочет: "Ты устал. Зачем тебе донкихотствовать? Не надо вмешиваться. Кто-нибудь услышит и вызовет полицию". Крики усиливаются, и остатки Пустоты направляют мои ноги к арке. Внутренний голос негодует: "Зачем? Остановись!": – но что-то в глубине души упрямо твердит: "Надо!"

Их четверо. Туманная дымка делает каждого похожим на пещерного медведя, поднявшегося на задние лапы. Они обступают кого-то, невидимого во мгле. Я ору со всей мочи:

– Отпустите её! – но горло, истерзанное пожаром, не выдерживает. Сквозь свой надсадный кашель слышу глумливые комментарии:

– Шёл бы ты, мужик, отсюда, пока мы добрые.

– Тебе на пузырь не хватает? Так на улице попроси!

– Кто это?

– Да бомжара какой-то. Наверное, из пухто выполз.

Последняя реплика, сделанная ломким юношеским баском, заставляет меня вспомнить, что такое бешенство. Когда сердце колотится, как сумасшедший метроном, глаза застилает кровавая пелена, а разум отбрасывает любые предрассудки. В старших классах меня называли психом. Это прозвище не являлось обидным, оно лишь определяло статус-кво. Как-то восьмиклассники решили наказать меня за "борзость" и отвели за гаражи, в то место, где обычно происходили "чукаловки". Здоровенный Вадик, по кличке Пёс, ударил малявку по лицу и сразу разбил губу. Я моментально разозлился и вцепился обидчику в горло. Такого не ожидал никто. Они орали, что так "чукаться" не по правилам, пытались меня стряхнуть, били по голове, по рукам. Потом посиневший Пёс заплакал и вся мужская половина восьмого "Б" минут пять пыталась разжать мои клешни. В больнице мы с Вадиком лежали в одной палате, и я больше никогда не слышал оскорблений, ни от него, ни от кого-либо другого из нашей школы. Психа трогать боялись.

В одно мгновение я бросаюсь к ближайшему чёрному ходу и хватаю бетонную урну. Она весит, наверное, больше меня, но бешенство придаёт силы. Швыряю ёмкость, крашенную в зелёный цвет, в парня с шарфом. Тот врезается в стену и падает. Его сосед успевает отскочить с криком:

– Да он псих!

Я делаю три быстрых шага и бью крикуна лбом в лицо. Профиль молодого человека безнадёжно испорчен, кожа на переносице лопнула и из открывшейся раны течёт кровавая юшка.

– Ах ты тварь!

Громила в тёмном длинном пальто бьёт меня по голове. Чудом удержавшись на ногах, я засаживаю ботинком в пах здоровяку, и тот с резким выдохом складывается пополам. Теперь можно рассмотреть у стены девушку без верхней одежды, с болтающемся на шее тёплым вязаным свитером. Она ещё совсем юная. Густые каштановые волосы растрепались по лицу. Через взлохмаченные пряди замечаю красные пятна на бледной коже. Девушку трясёт. Она смотрит на меня огромными голубыми глазищами, в которых появляется надежда. Я протягиваю девушке руку и тут же ощущаю, как что-то острое пропарывает мою куртку и впивается в правый бок. Совсем забыл про четвёртого! Острый предмет выходит из моего тела, а потом снова вонзается, но уже ближе к животу. Голубоглазая заходится криком, от которого звенит в ушах. Сзади кто-то испуганно басит:

– Сваливаем!

 

Мой правый бок становится мокрым и очень горячим. Ноги делаются ватными. Я пытаюсь опереться рукой о стену, но не дотягиваюсь и медленно валюсь на асфальт. Голова кружится, кажется, что тело моё не лежит, а проваливается в бездну. Слабость одолевает, хочется свернуться клубком, но на это тоже нет сил. Глаза закрываются, и прямо через веки я замечаю, что сверху над стенами двора-колодца разливается сияние, пронзающее туман и сумрак. От земли до неба вырастает огромный световой тоннель. Я вылетаю из своего истекающего кровью тела, успевая заметить девушку, рыдающую у стены, и поднимаюсь к сиянию. Серые крыши домов, прямоугольники городских кварталов, чёрно-коричневое змеиное тело Невы, заглатывающей острова – всё остаётся далеко внизу. Перед глазами проносится вся моя жизнь от самого рождения, я снова переживаю свою ужасную утрату, а потом оказываюсь в облаке света, яркого, но не обжигающего, не слепящего. Меня охватывает покой, кто-то могущественный, но добрый и ласковый, глядит из центра этого облака. Он читает души, как книги, для него открыты наши помыслы, Он не знает, что такое тайна. И тут же я понимаю, что Он не всесилен, ему требуется моя помощь. Я призван.

В мыслях моих роем проносятся образы: позолоченный шпиль Петропавловского собора, серебряный ангел с крестом на куполе церкви у Тучкова моста и бронзовая статуя на Александровской колонне. Я знаю, что пока стоят эти три ангела, с моим городом, поднявшимся над гиблыми местами, ничего не случится. Мне дано разглядеть, что золотая и бронзовая фигуры живые, в них находятся некие сущности, охраняющие людей. А вот серебряный ангел, лишь недавно вернувшийся на своё место, пуст. И мне уже понятно, кто окажется внутри него…

 

Две девушки, разговаривая, бредут от Багратионовского сквера к набережной Обводного канала. Они так заняты своей беседой, что не видят, как из тумана, поднимающегося над чёрно-коричневой водой, вырастает что-то бесформенное и зловещее. К девчонкам тянутся невидимые нити чёрного колдовства. И тут сверху одновременно бьют три луча, золотой, серебряный и бронзовый. Эти лучи, соединившись в одной точке, в клочья рвут зловещие чары и прогоняют жуткую мглу с канала. А девушки спокойно идут по набережной и дарят этому миру свои улыбки.

 

Нас трое, стражей, призванных Им. Мы стоим над крышами града Петрова и охраняем ваш покой. И пока мы несём свою бессменную вахту, этому городу и его жителям – быть!