В трактире "Путь Охотника" было весело и шумно. За большим столом собралось не менее десятка человек — купцы праздновали удачную сделку.

Разносчица хмуро носила поднос за подносом, еле успевая выполнять поручения и заказы. Трактирщик строго-настрого наказал работать за троих и улыбаться несмотря ни на что. Вечер обещал быть прибыльным, купцы-щедрыми. Работать Арика работала, а вот улыбаться ее бы и сам черт заставить не смог. Характер.

– Эй, Айрен, - обратился толстый купец к хозяину трактира.

– Чего тебе, Грим? - трактирщик, весело насвистывая известную песенку, ловко разливал пиво в кружки.

– А расскажи-ка нам ту старую историю.

– Какую, Грим? У меня их сотни, - усмехнулся Айрен.

– Ну ту, про последнюю ведьму.

– Ах эту… Ну можно, чего ж нет?!

Арика, закатив глаза, незаметно покинула залу. В сотый раз она вынуждена была слушать эту историю про храброго Охотника. Что в ней правда, а что выдумка — попробуй догадайся.

Присела на стул, в отуплении вытянув ноги и мечтая хоть немного отдохнуть. Но и здесь был слышен монотонный голос Айрена, приступившего к любимому делу. Развлечению этих жирных и тупых торгашей, смыслом жизни которых является только "купи-продай". Третий год Арика работала у Айрена, оставшись полной сиротой после смерти отца. Работу свою она терпеть не могла, но еще больше Арика не любила Айрена, глупого и жадного пройдоху и вруна.

Наконец, когда гомон в трактире стих, Арика закрыла глаза и стала слушать.

 

 

 

Рассказ Айрена

 

Летнее утро выдалось свежим, да прохладным. Не вступило ясное солнце в права свои еще после ночи росистой. Так, аккуратно проглядывало сквозь облака, будто думало, а стоит ли вообще на глаза людям показываться.

Рано встал Ивар, хотя будто и не надо было вовсе никуда торопиться. Скотину он аккурат прошлой весной продал, как Марянка его преставилась.

"Спаси и сохрани" - пробормотал Ивар. Он всегда, вспоминая про Марянку, крестился трижды, да пуховой землицы ей желал. Умылся Ивар ледяной водой, рубаху в штаны заправил, лапти на босу ногу натянул и вышел из дому до колодцу за водой.

Вдруг видит, невдалеке, девица-красавица, словно лебедушка плывет. Удивился Ивар, девица-то не местная, местных он всех в лицо знал. Да и сарафан больно хорош, их-то, деревенские в таких только в праздник выходят. А за плечами девицы мешок мужицкий, походный. Удивился Ивар, да и прошел бы мимо, не окликни его девица.

– Мил человек, чтой-то за деревня такая? – обернулся Ивар на голосок нежный да ласковый.

– Тык это, Верхние горки, – пробормотал Ивар, а сам вспотел весь. Ну, ясное дело, где ж тут не употеть, когда красота такая пред ним глазищами блудливыми хлопает. Стоит дева, коса русая ниже пояса, через плечо перекинута, глаза зеленые в упор смотрят.

– Ох, ты ж, Господи. А далече отсюда Тараканов? – Ивар шаг назад, дева за ним. И хочется Ивару взгляд от блудливой отвести, да мочи нету.

– Тараканов-то? Это в город что ли надо? Далече, верст сорок. К следующему утру аккурат доберешься. Токма, куда ж без провожатого-то? В лесах здешних волки, да и разбойники -  нет-нет, а попадаются.

– А так ты, чем мне не провожатый? Али струсишь? – Блудливая обнажила в улыбке зубки белые, ровные, да язычком острым по ним провела.

Ивар аж зажмурился. Что за бесстыдство, никогда прежде такого не видал он. А сам стоит, ни с места сдвинуться не может. Уйти бы, да ноги будто к земле приросли. Молчать бы, да язык сам молвит:

– А чего ж красивую да одинокую не проводить? Токма мне до дому надобно, идти-то далече, а я вона в чем. - Стыдно Ивару стало за вид свой расхристанный и лапти, грязью заляпанные.

– А я подожду тебя, мил человек. Не сомневайся, дождуся, да и в путь тронемся. Иди, иди уж, да поскорей возвращайся.

И тут же Ивар почувствовал, что ноги сами несут его в дом, да будто под зад кто подгоняет. Вбежал Ивар в терраску, ведра скинул, к сундуку кинулся. Вещи вынимает, все на пол кидает. Не то, и это не то, и другое не то. Ага, вот кафтан, что Марянка ему три весны назад к празднику смастерила. Про Марянку-то вспомнил, а перекреститься чего-то не тянет. Подивился Ивар, да и забыл быстро. Одно лишь волнует его, как бы дева не ушла куда, другого провожатого себе не нашла. Эх, беда – штанов других нет у Ивара, хоть рубаха ладная. И башмаки почти нестоптанные, и то ладно. Гребешком как мог волос расчесал, за уши заправил. "Жаль, поглядеться не во что. Да и ладно, так сойдет".

Схватил он мешок холщовый, сало с хлебом-водой побросал и быстрей из дому выскочил. Страшно ему вдруг стало, когда девы на том месте, что оставил он ее, не оказалось. Бросился Ивар искать везде, нет нигде. Вдруг чувствует за руку берут и ведут в сторону. В лес, значит. Ага, она, голубушка, русоволосая. Улыбнулся Ивар, будто дурачок малахольный, да только мыслей, кроме как о русоволосой в голове никаких.

 

Долго шли они, Ивар впереди, девица позади. И щебечет, и смеется. Румяная и пригожая, аж дыхание у Ивара сбивается. Когда стемнело решили привал устроить. Девица с Иваром веток сухих наломали, костер разожгли. Ивар сало с хлебом достал. Девица тоже из сумищ своих еду кое-какую выложила, флягу Ивару протянула. А во фляге напиток странный, не то медовуха, не то вино, сладкий да дурманящий. Поужинали, к фляге приложились, да и на ночлег решили устраиваться. Девица какой-то мешок непонятный достала и в него с головой укрылась. А Ивару ничего не оставалось, как мешок свой под голову подсунуть, а тело на голую землю положить.

Ворочается Ивар, мысли непристойные в голову лезут, как мухи надоедливые. Да только отгонять их не хочется. Мается, мается, а уснуть все не может. Вдруг слышит, шаги тихие, будто кошка крадется, и шелестение легкое. А глаза открывать боится. Чувствует Ивар, руки мягкие по торсу напрягшемуся гладят, и все ниже ведут, медленно так, да дразняще. Открыл он глаза, а русоволосая над ним склоняется, целовать тянется. Притянул неумеючи ее к себе, руку под подол сунул. Смеется бестия, руки его скидывает. И раз, промеж бедер его наглаживать, а на ухо слова ласковые шепчет. Жарко Ивару, стыдно да непривычно. Никогда такого не слыхал, с такими блудливыми не отдыхал. Но хорошо, черт возьми, славно. А русоволосая смеется и ужом на нем извивается. И так и эдак. Мочи нет терпеть, и той уже невмоготу. Скинула одежды свои красивые, и засияли в лунном свете груди налитые, запрыгали и заколыхались. Все померкло перед глазами, миллиардами звезд рассыпалось сознание. "Вот оно как бывает" - только и успел подумать Ивар, прежде чем голова его оторвалась от шеи и с удивленными глазами улетела в ближайшие кусты.

 

Возле тлеющего костра сидела ведьма. Горбатая и сморщенная, она задумчиво жарила мясо на вертеле, не забывая его вовремя переворачивать.

 

 

 Спустя пару-тройку часов  после жуткой расправы, на поляне появился Охотник. Огляделся кругом - жуть жуткая. 

Следы когтей, брызги крови вокруг и кости, разбросанные в особом порядке на земле. Белые, обглоданные косточки и голова с вываленным языком на колу. Страшное, дикое зрелище.

- Дерьмо! - воскликнул Охотник.

Самым натуральным образом испражнениями и багровой кровью был вымазан пень, с горящим на нём синим пламенем. Ритуал? Жертвоприношение? Упыри высасывают жертву, да никак не потрошат несчастного. Гули сжирают мясо, не отрывая головы. Охотник почесал затылок, подумал и прошептал: 

- Никак ведьма беснуется, стерва... Ну берегись...

Он еще раз внимательно осмотрел поляну, да предав кости земле и трижды плюнув на пень, пошёл по тропе, увенчанной волчьей ягодой. Туда, откуда едва слышен был запах человеческого мяса.

 

Тем временем, наевшись досыта, да набив мешок свой жареным, в бумагу завернутым мясом, Ядвига затушила костер. Ночь близилась к утру, кое-где уже просыпались звери и птицы лесные, и уже не сумрак окружал лысую поляну, а чуть призрачный свет проникал сквозь кроны старых, много повидавших на своем веку берез да осин. Пора было выдвигаться в путь, оставаться на одном месте никак нельзя, когда по следу идет Охотник. Усмехнулась Ядвига, скинула рвань с себя, старая в наготе предстала пред духами лесными, что затаили дыхание, боясь привлечь ведьмино внимание. Плюнула Ядвига на ладони, лицо обтерла. И стало лицо вмиг светлеть и молодеть. Снова плюнула на руки ведьма, обтерла грудь дряблую, обвисшую. На глазах упругими яблочками наливалась грудь, набухала, как почки вербы по весне. Третий раз обтерлась она слюной своей, ядовитой и вот уж стоит на поляне не карга старая, да страшная, а дева-краса. Волос шелком струится по спине гладкой и статной, стройный стан так и манит невидимых грешников прикоснуться к красоте эдакой, потискать да измять. Повалить на землю голую, заласкать да зацеловать. Стоит краса, глазищами в пол-лица хлопает, а в глазищах сотни бесов пляшут, огнем объятые. Алые губки шепчут что-то, а что и не разобрать, как ни стараются жители лесные. Засмеялась бесовка, закружилась, словно пьяная по поляне, ногами затопала, руками завертела, словно мельница, кости по поляне разбрасывая. Ведомо одной ей, что за танец, да слова, шепотом произнесенные.

И как только солнце взошло, нарядилась Ядвига в сарафан алый, да и пошла своей дорогой. А из мешка ее через маленькую дырочку соль по следу сыпалась.

 

К вечеру пути Ядвига заметила невдалеке маленькую деревушку, точно укрытую плотной осиновой стеной. Точнее сказать, почуяла. И тут и там в воздухе раздавались дурманящие запахи горячей похлебки да жареного поросенка. Можно было бы и обойти стороной, благо мяса дня на два хватит. Да другого Ядвиге хотелось. Аж ныло да болело все. И так уж сутки почти терпит, а естество требует своего. Еще Охотник где-то рядом. Чует она его, чутье ее никогда не подводит. Пока кружит она его, да долго ли? Но соль здорово отбивает след.

Идет Ядвига по тропинке хоженой, а навстречу ей молодец шальной да пьяный, как по заказу.

– Ууу, какая, – тянет руки к ней, да подол все норовит задрать.

– Тсс... – Ядвига палец к губам прижимает, да за рукав молодца тянет. В лес, стало быть.

– Ох и приласкаю в травушке зеленой, изломаю да изомну, – мечтательно мычит пьянчужка, еле поспевая за девой.

Далече утащила ведьма молодца, да так, что тот уж на ходу штаны спускать стал. До того невтерпеж. Да и Ядвига не стала тянуть. Быстро дело сделали, а как почувствовала ведьма семя его в нутре своем, так и полетела головушка неразумная да дурная в кусты. Не стерпела Ядвига, давай рвать тело безголовое на части, на куски. Царапает, плоть от костей отрывает, отгрызает. Рычит, словно медведь лютый, глаза кровью наливаются. И злится и лютует ведьма. Третий месяц, как созрела для потомства, третий месяц семенника ищет, третий месяц найти не может. А недолго ей осталось до конца срока. Три луны осталось, потом снова старой да дряблой ходить, да семечко не зародить.

Еще Охотник этот. Чует ведьма, сильный да ловкий. Хитрый да умный. Найдет, мало не покажется Ядвиге. А ежели обхитрить его? Опередить да обмануть?

Как луна, холодная да жуткая взошла над поляной, обратилась дева-краса в старуху безобразную и принялась она хозяйничать, порядок наводить. Мясо изжарила, кости по поляне разбросала, голову на ветку через рот насадила, и давай на огонь нашептывать. Сунула палку в костер, подержала немного, да и к животу обвисшему, к самому низу приложила. Водит палкой, знаки неведомые рисует. Жжет внутри огнем пламенным, рвет на части да выворачивает, будто железом каленым кто ворочает. Терпит ведьма, зубы желтые кривые стиснула, и снова палку в костер да к животу.

А к утру, как солнце только-только пробуждаться начинает, как и прежде слюной ядовитой обтерлась ведьма. И вот уж стоит на поляне не карга кривозубая, а дева-краса с косой до пояса.

 

И путь она держит не в лес, не в деревню, а в трактир ближайший, в тридцати верстах отсюда.

 

Небо серое усыпали блеклые звезды и заморосил противный мелкий дождь. Вдали, наконец, показались огни трактира и явственно послышался запах жареного мяса. Ядвига, вовсе теперь не похожая на деревенскую девку, облачилась в штаны и в рубаху, в сапоги высокие. Поверх рубахи плащ черный, капюшон на голову накинут. За поясом кошель, туго набитый, через плечо сумка походная. И можно бы подумать, что мужик, да фигуру никаким плащом не спрячешь. А Ядвиге того и надобно, что вроде девка, да не простая - наемница. Вон и кошель как туго набит, видать дело сделала. В трактире вовсю стоял дым коромыслом. Мужики пьяные споры затеяли, недалече до драки с битьем морд и улюлюканием. Вошла ведьма в дом, затихли все разом. Трактирщик и тот с интересом уставился.

Долго пришлось ждать Ядвиге, прежде чем стихли пьяные песни в трактире и последние посетители разбрелись по своим комнатам. Подходило утро. Чуяла она, что Охотник уже здесь, но пока он был для нее безопасен. Пока… Через две луны, не прими она в себя нужное семя, вновь станет старой и лишь тлен останется ей вскоре. Через две луны она вновь станет уязвимой и он легко найдет ее по запаху. Запаху смерти и гниющей плоти. Лишь раз в семьдесят лет может плодить ведьма, и ежели найдет она подходящее семя в течение семи лун, то станет вновь молодой. И так может продолжаться много лет. Да этого Ядвига три раза плодила, только в этот раз что-то пошло не так. Не удавалось ей найти подходящего семенника, оттого и злилась и бесновалась. Все силы темные призывала, да никак отвернулся от нее Темный Царь. Еще и охотник этот по пятам идет, ан нет времени от него прятаться да мыкаться. Кончить бы его надобно да и дело с концом.

Но вот за дверью послышались шаги тихие и шепот заговорщицкий. Приготовилась ведьма, подобралась вся, нож в руке покрепче перехватила. Сорочку нижнюю на груди разодрала, бедра с грудью белой оголила. Тихо отворилась незапертая дверь, и как только ввалились насильники-грабители пьяные, больно охочие до нежной девичьей чести, завизжала ведьма что есть мочи, закричала. Ошалели ироды пьяные, с перепугу к двери бросились, но не успели и в коридор выбежать, как обмякли оба, и так кулем и свалились в проходе, один на другого. В дверях стоял Охотник и держал длинный окровавленный нож.

 

А в это самое время Охотник, что шел по пятам за ведьмой, наконец увидал вдалеке дым, что серыми кольцами вился в утреннее небо. Прибавил шагу и вот уже огни в окнах таверны приветливо встречали уставшего путника.

Вошел. Оглядел полупустой зал, где лишь троица вусмерть пьяных юнцов громко обсуждали какую-то девку приблудную, да старый трактирщик полусонно таращился в стену. 

А юнцы меж тем гуськом наверх поплелись, пьяно шатаясь и горланя похабные частушки. 

Не успел Охотник за стол усесться, как вдруг крик девичий разрезал тишину сонной таверны. Бросился наверх, на ходу нож длинный из ножен выхватил. 

Глядит, а ироды, что только что пьяно частушки горланили, деву за косы по полу тащат. Помутнело в глазах его, а рука с ножом сама в пляс смертельный пошла. 

Раз, два, три... 

 

Вповалку, друг на дружке отдыхают молодцы, кровью пол заливая. Лежит дева младая, невинная, красота неписанная, слезы по щекам румяным размазывает. Дева лежит, а Охотник взгляда от грудей ее молочных отвести  не в силах, от волоса растрепанного да рубахи рваной. Надо бы уйти, или отвернуться, а сил нет. Так и стоит, так и смотрит на молодушку, а та уж волосом длинным да густым укрыться пытается. Да разве ж такую красоту спрячешь?

– Спасибо, - бормочет пересохшими губами.

– Да… Это… Ага, – опомнился Охотник, раскраснелся, словно маков цвет и скрылся на лестнице.

 

А между тем, всего две луны оставалось Ядвиге быть молодой и прекрасной. Силы покидали ее с каждым часом и разум мутнел от ощущения неминуемой гибели.

Охотник давно ушел в свою комнату, и пока что наверняка ничего не понял. А к вечеру, когда плоть ее вновь начнет стареть, он наверняка все поймет и тогда уж ей никак не сдобровать. Шальная мысль прокралась в голову.

"А что если..."

 

Ядвига на цыпочках пробралась в комнату Охотника. Тихо поскреблась и, не дожидаясь ответа, проскользнула в дверь.

Охотник, раздетый по пояс полулежал в кровати и размышлял, когда услышал тихие, крадущиеся шаги в коридоре. Вскочил, схватил нож и приготовился атаковать. Но враги не стучатся, прежде чем войти. Перед ним стояла спасенная красавица. Одетая, причесанная, в глазах испуг и наивность.

"Хм… Наемница… Надо же..." - улыбнулся Охотник.

– Чего пришла? Благодарить меня не надо, если ты про это, - кивнул на постель.

– Я!? Нет, что вы… Я просто хотела… Выпьете со мной? Боязно мне одной.

– Ну пойдем, коль не шутишь.

 

Пили весь день. Она маленькими глоточками, он по пол-кружки за раз. Расслабился, конечно.

 

Пошел провожать ее, а она глупая, шмыг в его комнату. Ну хочет, так что ж…

"Я предупреждал", - подумал Охотник и закрыл дверь на щеколду.

 

И вот заколыхались девичьи груди в вечернем сумраке. Волосы неистово хлестали по лицу, бедра качались вперед-назад, не давая ни на секунду ему передохнуть. Долго ли длилась эта вечная борьба между двумя, слитыми воедино, никто из них сказать бы не мог. Но только крик, победный крик девушки заставил Охотника прийти в себя.

– Есть…

Он ошалело и непонимающе всматривался в странные, будто плывущие очертания ее лица. В открытом рту острее и длиннее становились клыки, в глазах искрился красным свечением пожар.

– Ты!? - он вскочил, схватился за нож.

– Не спеши, Охотник! Во мне теперь твое семя. Будет дочь у тебя… Что ж, не пожалеешь?

 

А спустя девять месяцев по мостовой медленно ползла повозка с клеткой. Народ, окруживший главную площадь города, неистово свистел и улюлюкал, гневно плевался и выкрикивал неприличные слова.

– Ведьма! Жги ведьму.

– Колдунью поджарим! Поджарим тварь безбожную!

Шум стоял необыкновенный.

Невдалеке занимался дым от костра. Столб черного пламени вздымался к небу, заволакивая площадь едким запахом гари.

В клетке металась из стороны в сторону молодая женщина в сером балахоне. Она рыдала и взывала о помощи. Руки раздирали кожу на лице, рвали холщовую рубаху в клочья. 

 

 

***

Арика молча дослушала сказку, возмущенно вздохнула. Она-то намного лучше знала про эти события, чем этот пустоголовый болтун, которому ее отец когда-то рассказал эту историю. 

Глаза Арики на миг полыхнули красным — несчастное и единственное наследие матери, сгинувшей на костре.

Единственное напоминание о старой истории, казавшейся теперь лишь сказкой. Ведьм не существует.