А над мигом пели боги  

где вы руки мои раки  

где вы руки? где вы ноги?  

Отвечают: мы во мраке  

в темноте не видя света  

прозябаем боги с лета  

нам бы доступ только в книги.  

Боги боги! миги миги!  

Д. Хармс

 

 

Лес  

 

Я помню смутно – лес. Дикий ветер взбунтовался против деревьев. Те гнулись надрывно, кряхтели и стенали, будто плакучие обиженные дети, получившие внезапный укол, удар, подзатыльник. Лес был именно лунным, вечно лунным и вечно юным, неизбывно страшным и таинственным. А я в этом лесу блуждал, прятался, таился, молился и просил спасения. Меня пугал мерцанием глаз зверь, ютившийся в чаще. Зверь был одинок, молчалив и безымянен. Его космическая безымянность выгибалась бездонностью неба, мерцала холодными снежинками неназванных ещё звёзд.

Зверь таился. Я бежал. Ветер бросал пыль времени в глаза. Вспышками восклицательных знаков пылинки пронзали память насквозь: было больно, и ещё не ясно почему. Паутина цеплялась к лицу, а растревоженные пауки старческим шепотом бранили, отчитывали, поучали жизни. Я бежал и падал, плача навзрыд в сухую листву прошлого. Прошлое сладковатым запахом гнили тащило назад, в густое марево воспоминаний.

- Мама, мамочка, - кричал я маячившей маме. - Приди ко мне, забери домой!

Но мама таяла. Но лес окутывал. Глаза мерцали. Окутывал лес. Сгущались глаза. Деревья плакали. Я шёл во тьму.

 

Сны и воспоминания  

 

Когда я очнулся, вокруг было ограничено. Стены давили остротой яви. Теснилось всё. Уютно теснились кровать и кровать, стена и стена, картина с изображением и окно без изображения. Я теснился к углу. Угол просторно ширился, обнимая. Горел светлячок. Запевали отдалённо мыши. Шумел за стенами ветер, бросая пыль времени другому кому-то в глаза.

- Да, иногда бывает и так, иногда случается непривычное, – угрюмо сообщил голос.

- Кто здесь? – испугался я.

- Я Бруно. А кто же ты такой?

Я пытался вспомнить себя. Ничего не получалось. Я попытался сильнее. Мама раскрывала объятия, призывая обрести вечный покой, скрывая меня в теплом уютьи снов. Сны дробились на отдельные сюжеты, которые скручивались в одновременность.

Мама и папа гуляли по полю. Солнце гуляло по небу. Ласково гуляла мама по лету. Мама глядела на меня, гладила по голове, а позади – небо обнимающе голубело. А ещё во дворе жила лошадка. Мы с мамой кормили её травами и цветами, а лошадка кормилась и сияла. Но вот она, смотрите, совсем перестала кушать, и сияние её ослабло. Я просил, молил: лошадка, пожалуйста, кушай, ты обязательно должна покушать, ведь нельзя же совсем без еды! А потом вдруг лошадка упала в грязь, и лежала, лежала недвижно, а мама схватила меня, и закричит: не смотри! Закрыла глаза мои и увела в дом мой, а я сказал: мама, мамочка, пожалуйста, я хочу, чтобы лошадка стояла как прежде, пусть она ещё немножечко постоит…  

- Проснись, друг, - произнёс голос. – Здесь нельзя - исчезнешь.

Кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза и вновь увидел перед собою ограниченное, теснящееся. Склонился надо мною Бруно, впервые я узнал его: эти глаза серые, его мышиный рот и нос, и длинные уши, висящие позади, и удивительные ногтистые ладони, которые хлопали, хлопали, пытаясь разбудить меня взрывами, и я будился.

- На, выпей, - в лицо мне настырно полезла кружка. Запах резал нос, запах позавчерашнего, запах того, что прошло навсегда, того, что утрачено. И я узнал этот запах, и при этом – никак не мог его схватить, обозначить, определить. И я спросил:

- Что это?

- Чай из осенних листьев. Выпей.

И я выпил, и проглотил осень, всю, без остатка, и я увидел сам, как беспомощно листья, желтея, опадают, как они, подхваченные холодным ветром, несутся, перекатываясь, как их подбивает ногами одинокий прохожий в нелепом пальто, и как они гниют потом, удобряя землю, распространяя сладковатый запах, и как возрождаются по весне, словно бессмертные души обретающие плоть.

- Где же мы находимся? – спросил я.

- Мы живём в коробке.

- Какой такой коробке? – не понимал я.

- Я и сам знаю не больше твоего, - пожимал плечами Бруно. - Это коробка. И мы живём.

- Который час? – спросил я.

- Что ты имеешь в виду? – удивился Бруно.

- Сколько времени?

- Время? Кажется, я слышал об этом раньше… Что же это такое, ты можешь мне объяснить?

- Как же ты не знаешь? Время окружает нас. Оно везде. В тебе и во мне. Оно двигает планеты, оно старит лица и глаза, оно делает листья жёлтыми, оно крутит стрелки на часах, оно лечит боли и обиды, оно несёт смерть и жизнь.

- Почему ты уверен, что всё это действительно происходит?

Я растерялся. Задумался и застонал от досады. И тогда Бруно сказал:

- А что если времени нет? Что если нет смерти?

А я подумал, а если и правда времени нет, если я – вечность, запрятанная в коробке, если я – бессмертье, обречённое на бессмысленное существование? И кто же меня обрёк? И где мама? Кто такая мама, и почему она не приходит меня забрать? И тогда я спросил:

- Почему мама не приходит?

- Сюда редко приходят. Ты первый кто пришёл.

И тут мне стало больно. Как же это так? Как это можно жить, когда никто никогда не приходит? Когда ты только сам приходишь к себе и сам с собой разговариваешь, как можно жить, когда нет даже времени, чтобы спросить "который час"?

Я думал, думал, и мысли громоздились в моей голове, и набухали тягостной болью, и я никак не понимал, ничего не понимал, и только, как глупая рыбёшка, хлопал губами, открывал рот, а из него лилась тишина, хриплая, медленная, вечная.

- Раньше я жил один, - грустно сказал Бруно. – А теперь мы живём вместе. Для меня это большое потрясение. Теперь я умею делить память на то, что было до тебя, и что было после. Это удивительное переживание событийности жизни. Словно яркий, красочный цветок вырос посреди высохшего осеннего поля. Ты пришёл внезапно, и принёс с собой время, теперь я и сам в себе чувствую эту боль и эту усталость, я заразился временем, вот оно, осознание: я - конечен, я - обречен на увядание.

И Бруно заплакал. Он бросал на меня долгие немые взгляды, задумчиво всхлипывал, а в уголках серых глаз его блестели капельки невысказанных слёз. И тут он сказал:

- Спасибо…

И замолчал. Обрушив на меня эту вечноцветущую тишину, чистую как снег, я всё ждал и ждал, ждал и ждал, а потом вдруг заснул в этом снегу. Во снах мне мерещились цепочки беспечных дней, вечнозелёных, непрекращающихся, и деревянный мост через речку, и как я сидел на этом мосту, и болтал ногами, и глядел вдаль, и видел там себя, странного, взволнованного, бегущего навстречу кому-то. И вот этот кто-то, долгожданный, неумолимый, прекрасный, он двигался неизбежно к другому мне, он ощущался бликами радости, острым покалыванием счастья, он близился, разрастался, он почти охватил другого меня лучезарным сиянием, но вдруг раздался грохот, грянул гром, налетели молнии, потом ещё раз грохотнуло, и солнце рухнуло в речку, всё исчезло, только грустное лицо нависало надо мною, и тяжесть узнавания взгромоздилась на мои глаза: это он, Бруно, эти уши, и нос мышиный, и ладони, что взрываются хлопками.

- Здесь нельзя спать глубоко, - пояснил Бруно.

- Я хочу домой, - сказал я, всхлипнув.

- Это невозможно. Я пробовал однажды, ничего не вышло.

- Но почему?

- На меня напал Храп – зверь из чащи. Он забрал все мои воспоминания, с тех пор я не знаю, кто я и зачем живу.

- Я, кажется, видел этого Храпа, когда бежал по лесу…

- Знаешь, жить в коробке – это не так уж и плохо. Очень даже интересно. И я рад, что ты пришёл и заразил меня временем, теперь у меня есть прошлое, настоящее, и даже будущее. Теперь мы разделим это вселенское одиночество пополам. Тебе половинку и мне половинку. Заживём почти счастливо. Веришь?

Так и началась моя невероятная жизнь в коробке.

 

Подкроватье  

 

- Послушай, друг, - сказал я Бруно. – Знаю, ты боишься выходить наружу, но… прошу меня понять. Я ещё помню кое-что, свою семью и дом. Я знаю: мама очень ждёт меня и любит. Она волнуется, места себе не находит, ищет меня везде, ходит по полям, по лесам, по кустам и углам, взывает ко мне. А я сижу тут, как трусливый дурак, и прячусь от какого-то глупого Храпа!

- Тсс… - прошелестел Бруно.

- Шу-шу-шу, - зашептался старый дуб за окном. - Шушера, шуба шмелиная…

- Шу-шу-шу, - ругалась в ответ осина. – Шнурок шерстяной, шельма шальная…

- Шу-шу-шу, - колыхалась молоденькая берёзка. - Шишка шаловливая, швабра шершавая…

- Ух-ты! Ух-ты! – удивлялась сова.

А было ещё что-то среди лесных голосов, словно в щель между звуками проскальзывало нечто невыносимое, стыдливое, крикливое, всеобъемлющее и невозможное. Оно ощущалось краем уха, уголком глаза, лёгкой дрожью ужаса в одеревеневших руках, нарастающим бредом заплетающегося ума, ощущением всеобъемлющей тоски, громовыми раскатами растревоженного сердца, углубляющейся внутренней пустотой…

- Тссс… - прошелестел Бруно. – Не зли его.

- Но что же нам делать? – сказал я тихо. – Бруно, прошу! Мне очень надо домой, к маме!

Бруно обреченно вздохнул, печально опустил глаза, спрятал лицо в когтистых и грязных лапах, задумался, обрёк меня на ожидание, а потом вдруг вынырнул из глубинных пещер своих мыслей и сказал уверенно:

- Нам нужно победить Храпа. Только один есть способ – найди меч легендарного Храбрыцаря.

- Но как? Я ведь даже не могу выйти!

- А выходить и не придётся. Меч под твоей кроватью. Возьми светлячка и иди!

Я взял со столика смущённого молчаливого светляка и заглянул под кровать. Тьма расступалась, открывая дорогу в неизвестное. Я стал на четвереньки и пополз. Позади раздался нереальный и почти невидимый голос Бруно:

- Следуй за песней! Найди старину Хомуса!

Я полз и полз, а дорога всё не кончалась. Мыши запевали громче и настырней. Мне попадалось всякое: старый ботинок, недомытые тарелки, теннисные мячики, перочинный нож убийцы, челюсть дровосека, семейный фотоснимок привидений, недогрызенное золотое яблоко, а ещё - маленький и жалкий скелетик. И рядом - тетрадка со странными рисунками. На обложке нацарапано: "Днивник Лиягушке".

Я открыл первую страницу и прочёл:

"Я пешу днивник потаму что, мне одинока и страшна. Я искал еду но нашёл, только боль и Бааль. Бааль была хараша и дабра она была, не тем кем я считал она была мы были, большие друзья и танцевали долго в темнате но кагда, я увидел её лицо я понял что она сам дияавал. Я бижал долга но ничего не видил а она смиялась и мне было не смишно она, смеялась везде, а потом вдруг я умир это было не больна проста чутачку абидна".

Я выбросил тетрадку и полез дальше. Вскоре замаячил свет. Показались клопы, они водили хоровод вокруг высохшей хлебной ковриги и пели молитвы своим клоповым богам.

- Простите, - сказал я им. – Вы не подскажите, где мне найти меч Храбрыцаря?

Они отвлеклись и все как один воскликнули:

- Славь Господа нашего милосердного Клоупа! Он дарует нам свет и бред, любовь и бровь! Счастье и ненастье! Свободу и моду! Мир и пир! Хочешь ли ты обрести Клоупа внутри себя? Жаждешь ли ты впустить его в свою тушу?

- Нет, спасибо. Мне бы меч…

Но клопы и слушать не стали, она махнули лапками, отвернулись и вновь забормотали сонные свои молитвы, закружились в языческом хороводе во славу великого Клоупа. А я лез дальше, и чувствовал – цель рядом. Чем дальше я полз, тем четче слышались слова удивительной песенки, которую всё это время пели мыши. Песня звучала так:

 

 

Был солдень, стремнеслись в гобе

Пуфстынные блака,

Храбрыцарь сшёл в тяжной дубе

Фантая о краша.

 

Чу! Зреет – стражас в выбине

Фырчит, бырчит, стречит

Ужарный Храпа хрип в гобе

Отчавленно звупит.

 

Храбрыцарь просил мит и щечь,

В уступе он мопит:

Я стыл и глаб, прошу – пощедь

О, властохрылый кит!

 

Но прышет гой, огрят газа

И бизнет Храпа бой

Уж вот Храбрыцаря горва

Сватилась над зевой.

 

Загрыхло всё, настлал тумран

и Храп исшёл в темнак

Храбрыцарь смёр, храбрыцарь спран

Жиненья сбег иссяк.

 

Был солдень, стремнеслись в гобе

Пушстынные блака,

Нито не сшёл в тяжной дубе

Межая о краша.

 

А в самом конце этой песни, я вдруг обнаружил живое существо: это был толстых бородатый хомяк, застывший в позе медитации: руки покоились на рыжих волосатых ляжках, бусинки чёрных глаз были полуприкрыты, в них выражалось предельное безразличие ко всякой мимолётной жизни.

- Здравствуйте, – сказал я.

Старик молчал, только его глаза чуть приоткрылись, и обратились ко мне.

- Вы Хомус? – спросил я.

- Имена не имеют значения, - бросил старик равнодушно, и снова погрузился глубоко в себя.

- Послушайте, у меня дело нестерпимой важности, мне нужно выйти из коробки. Но Храп мешает, не даёт мне уйти. А мама – она ждёт, волнуется, ищет меня по разным местам и углам, лесам и полям. А ещё – меч. Он мне просто необходим.

- Что есть мать? – спросил Хомус, и спустя несколько мучительно разбившихся о тишину секунд сам себе ответил: - Боль и привязанность есть мать. Только перепрыгнув через нее, ты можешь приблизиться к разгадке. Твои воспоминания, да и весь этот мир – лишь лоскуты иллюзий, что приходят в движения на ветру, создаваемом мельницей беспомощного ума. Зачем давать призракам имена? Хаос во всём. Отдайся потоку.

- Мне бы меч…

- Храпу нужны твои сны. Он питается ими. Скорми ему парочку, и когда неизбежный момент настанет, и ты увидишь его – используй оружие Храбрыцаря, - с этими словами старик достал из воздуха ржавый меч и бросил мне. – Но запомни: нет меча. Нет Храпа. И главное – нет никакой коробки. Ты изначально свободен.

 

Бруно спал, я – нависал над ним угрюмым сторожем. Ждали Храпа, тот обещался прийти, уже предчувствие его возбуждалось в темнотных хрустах и шорохах лесной чащи. Густо окружали нас звуки: дружно запевали мыши, чавкали настырно жуки-пауки, быстроного топотали неизвестные топотуны, трепетал крылами тихий светлячок на маленьком картонном столике.

- Как тебя зовут? – спросил я светлячка.

Тот в ответ удивлённо потух, и сразу изменилось: стены обрушились темнотой, Бруно беспокойно заворочался в постели, замолкли и затряслись от страху мыши, ветер пробудился и хлынул мучительным рёвом. По спине бегали и кричали от ужаса мурашки. Мир адаптировался: в темнотных пустынях обретались новые формы жизни.

Но вдруг светлячок загорелся. Вновь оформилось всё: кровать и кровать, окно и картина, предметы сгрудились, настырно толкаясь в глаза, стены торжественно возродились. Звучно мыши запели, ветер раздражённо скрежетнул ветками по двери, немножко завыл, с придыханием и оханьем отхлынул от коробки.

- Господи, - сказал светлячок. – Я так растерялся от твоего вопроса, что на мгновение перестал светить. Прости меня. Я… Я всегда был… таким молчуном. Кем… кем же я был всё это время? Частью интерьера, необходимостью, функцией, механизмом освещения? А теперь? Кто же я такой? Мысль? Ощущение? Голос? Свет? Прошу тебя, Господи, дай мне имя, обреки меня на страдания, дай мне возможность ощутить себя живым!

- Я не хотел тебя задеть, дружище. И я вовсе не Господь. Мама часто говорила, что Бог – это любовь. Любовь во мне затихла уже давно. Но нельзя жить без имени. Я назову тебя – Люцид. Это имя тебе подходит.

Светлячок вновь погас. В беспроглядной темноте слышался его одинокий плач. Я хотел его успокоить, но растерял все слова утешения, остались только мычание, рычание и отчаянье. Больше ничего.

- Спасибо тебя, создатель, - хныкал Люцид. – Мне стало вдруг так легко, и при этом - так тяжко, так обременительно, я ощущаю себя маленьким, беспомощным, безнадёжно больным жизнью, теперь я – настоящий, истинный. И при этом – меня разрывает от света… Я… Я не выдержу больше…

И вдруг мир стал мерцать. Мерцала испуганно мышь в углу, заражённая светом; мерцали жуки-пауки, пряча недокусанные крошки хлебные в усах; сам я мерцал растерянно, нелепо; мерцали окна, в окнах каркали удивлённо кривоклювые вороны. Возмерцал в постели Бруно, сон его становился проще, поверхностней. В мерцании всего мне обрелась любовь: каждый призван был, каждый хранил в себе заветное. Но вдруг мерцание прекратилось. Люцид тоненьким голоском пропищал натужно:

- Я вижу, что каждый свят, каждый прячет любовь в сердце. Спасибо тебе, создатель, я нашёл то, что искал, теперь я немножечко отдохну, самую малость, чуть-чуть, мне нужно… совсем немного… поспать…

И Люцид уснул, упал во мрак, как в могилу падают. Ушёл безоглядно и безвозвратно. В темнотных пустынях многозначительно затихло. Жуки-пауки не чавкали, топотуны не топали, мыши не запевали. Всё затаилось в ожидании. Но зашуршал и пробудился во тьме угрюмый Бруно. Он понимающе молчал, молчал, а потом вдруг сказал:

- Не нужно было. Теперь нам придётся искать нового светлячка.

 

 

Кот в мешке 

 

 

Во снах мне мерещился старый и больной кот. Он сидел на полу, слегка пошатываясь, и глядел на меня с нежностью и укором.

- Прости меня, кот, - шептал я ему и плакал. В слезах мне открывалось прошлое, болезненное и горькое, я гнал его, пытался забыться, проснуться, вернуться назад к угрюмому Бруно, и сказать ему, а знаешь, к чёрту это всё, давай как-нибудь без снов, давай лучше вместе как-нибудь умрём, потому что – разве можно это выносить, потому что жизнь – невыносима. А кот просто сидел и глядел, а где-то за его спиной колыхался хаос беспечных миров, танцевали в коловращениях огнебородые смерчи чужих жизней. И всё сплеталось и опадало, выстраивалось и умиралось, покрываясь старческой морщинистой ржавчиной; А кот просто сидел и смотрел – незначительный персонаж пьесы столетий, статист, никто, пустое место; маленький листик, вырванный из контекста вечности, он сидел и смотрел, и от его взгляда мне делалось не по себе: в удивительных танцах памяти открывались хитросплетения прожитых мигов – я увидел котову жизнь, целиком, от первого "мяу" рождения до последнего вздоха умирания.

Вот он маленьким клубком приносится в коробке. (О, мой милый мёртвый кот, а ведь и ты когда-то жил в коробке…) А вот – оголтело бежит по комнате, словно тысячу мамонтов несутся, сотрясая землю; стремительный прыжок – и он уже на столе, разбрасывает мои тетрадки, ручки, карандаши, линейки, циркули, глобусы, карты, марты, июли и сентябри. Потом - останавливается на мгновение посреди круговерти дней, замирает испуганным изваянием; срывается молнией – исчезает…

Кот рос вместе со мной, он, как и я, любил спать и кукурузу. Среди ночи он часто ощущался тёплой уютной тяжестью в моих ногах. Любил одиноко сидеть у окна: манили далёкие дали, мечтались неведомые края, взывали земли обетованные. Но жизнь кошачья оставалась неизменной.

Картинки сменялись, натужно крутились шестерни времени – кот старел. От старости его ум мутился. Он всё чаще совершал маленькие маразматические глупости. Мама жаловалась. Папа – орал. Чувствовался тягостный накал событий. Я не выдержал - взял кота, посадил его в рюкзак и поехал на край земли, где жил старый и злой Собакалов.

У Собакалова было полным полно дел, много неубитых собак бродило по городу, и он курил дешёвые сигареты и объяснял раздражённо, что усыпит моего кота – но не сейчас. Ему нужно срочно ехать, поэтому – коту придётся подождать своей очереди. Он достал грязный мешок, раскрыл его, и сказал:

- Давай, сади свою животину.

Я вынул сонное, усталое существо из рюкзака. И поглядело оно на меня смущённо, нелепо, жалостливо. Я, пытаясь не смотреть в мутные проруби зеленоватых глаз, усадил кота в мешок. Собакалов самодовольно хмыкнул, и тут же его лицо распорола кривая молния усмешки. Мешок был завязан, а я – отправлен восвояси. Родители остались довольны. Они негромко переговаривались за стеной, готовясь ко сну. А я долго не мог заснуть в тот день, всё думал: как он там живёт без меня теперь, в беспросветных мирах грязного мешка?

С тех пор прошли столетия. Всё это время я ощущал тяжесть вины в своём сердце. Воспоминания – отброшенные, ненавистные, - загнивали на задворках души. И вот – передо мной сидел тот самый кот. А я не мог смириться с абсурдностью жизни, с нелепостью смерти, с болью утраты, с обманчивостью надежд, а кот просто сидел и смотрел на меня преисполненным любви взглядом, и ничего не говорил. Ни капельки, ни звука, ни буковки. А потом что-то взорвалось, затрещали стены и порвались, словно вспоротое брюхо кита, кот удалялся прочь, он летел в небеса, растворяясь в сиянии солнц, я тянул к нему руки, молил о прощении, просил забрать с собой, но – обрыв киноленты, белый шум и вновь лицо Бруно влезает в кадр. Всё повторялось, замыкая круг событий, и я каждый раз возвращался прежним, при этом – меняясь целиком.

Мне стало невыносимо. Хотелось не жить. В разряженной тишине коробки набухали тягостные думы. И вдруг эти думы так набухли, что воплотились в сумрачную тяжёлую фигуру, странно колеблющуюся в полутьме. Бруно изумлённо затих. Запищали от страху мыши. Я понял, что предо мною – враг: выхватил меч Храбрыцаря и воскликнул:

- Кто ты? Назови себя!

 

Храп  

 

Стены были белы, как снег, и нагоняли сон. Сон нагонялся в углу комнаты, не спеша перетекал по стенке и туманным клубком забирался под кровать, где наблюдал сам себя в безначальном и бесконечном кинофильме.

- Храп. Меня зовут Храп, - представился мужчина в белом, как стены, как снег, как сон, халате.

-Что вы сказали? – я растерялся, и не сразу понял к кому он обращается.

- Дорогой мой друг, вы сами попросили меня назваться, вот я и представился, хотя вы и так прекрасно знаете, как меня величают. Давайте не будем играть в эти игры. Мы достаточно далеко продвинулись, и не можем себе позволить допустить регресс.

Мне стало неуютно. Но я открыл рот, что бы сказать слова, важные слова, необходимые слова, и я был почти готов, но вместо этого спросил:

- Сколько время?

- Половина второго, - ответил, улыбаясь, Храп.

И я подумал, неужели и вправду время есть? И можно отмерять дни несуществующей жизни, притворяться, будто бы было "вчера", в котором призрак тебя настоящего, некий доппельгангер, совершал удивительные в своей банальности поступки, потом двоился, троился, разветвляясь тысячами иных призраков, и они, словно держа друг друга за руки, образовывали удивительную связь, превращали прошлое в цепочку неизбежно длящихся дней, творя иллюзию непрерывности происходящего. А будущее, разве и оно имело место быть? Где, скажите, в какой вселенной оно могло вдруг возникнуть, неужели вновь этот хитрый доппельгангер, лукаво улыбаясь, совершал движения, пил кофе вместо чая с утра, или вдруг ожесточённо втаптывал в асфальт бабочек, вызывая ураганы на том конце света. И вот, глядите, он уже решительно примеряет твою жизнь, она ему отдана на вырост, он мал в ней, нелеп, смотрите же скорей, этот малец целует твою подружку, ведёт её под венец, обнимает престарелую мать, гладит твоего кота, курит твои сигареты, добивается успехов на работе, одаривая подчинённых своей лучезарной улыбкой. Он хитёр, этот парень. Он крадёт мою жизнь по секундам, а я, скажите, куда же денусь я? Умру, исчезну! Прямо сейчас, в эту минуту. Хлоп. Исчез. А что если настоящий я уже давно ушёл, канул в Лету, а вместо него – вот это тело, - копия, подделка? И так каждый день. Всегда новые копии. Мир постоянен в своей неповторимости.

Храп смотрел на меня с любопытством. Ах, ведь нужно как можно скорей решать все эти дела.

- Скажите, - вдруг срываюсь я. – Почему мама не приходит меня забрать?

Храп вскрякивает, вздыхает, грустно смотрит на меня, начинает речь:

- Послушайте, мы ведь тысячу раз обсуждали причину вашего недомогания. Вспомните, пожалуйста, пять месяцев назад, после одного неприятного случая, вы поставили перед собой мучительный вопрос: быть или не быть? И выбрали второй вариант. Жизнь вам была в тягость, смерть казалась облегчением, и вы совершили решительный шаг, но умереть, как следует, не сумели. Несколько месяцев - кома. Потом – к нам.

- Простите, а к вам, это куда?

- Вы главное не волнуйтесь. Это очень специализированное место. Мы вас вылечим.

- А что если я не хочу лечиться?

- И чего же вы хотите? Спрятаться? Исчезнуть? Уйти навсегда? Знаем. Видали! Ваш случай не уникален: инфантильный эгоцентризм, полная замкнутость на себя, навязчивые неврозы, доходящие до галлюцинаций. Не нужно прятаться больше. Мама не придёт. Не придёт мама. Теперь вы сами по себе. Не цепляйтесь. Вы заплутали... Впрочем, бессмысленный уроборос. Но вы же прям по лезвию ходите! Решайтесь, прыгайте: туда или сюда!

И вдруг я всё на свете вспомнил, и всё понял. До рези в глазах, до головной боли, до громового боя пульса в ушах, до рвотных спазмов отвращения, я понял и осознал всю свою незавидную участь, и тут же изо рта моего сами собой потекли ручейком слова:

- Знаете, вы открыли мне глаза, вот минуту назад – небольшое помутнение, наверное, из-за лекарств, скорей всего опять кололи аминазин, наверное, я бредил, мне виделся чудный сон, и это – катарсис, откровение, я вдруг понял - всё это время был не прав, пренебрегал чудесным даром жизни, и вот - я решил, давайте так: выпускайте меня на волю как можно скорей, а я всем расскажу о ваших удивительный методах лечения!

- О, дорогой мой, упокойтесь, полежите ещё месяцок, вы же сами видите: мой метод катарсического лечения через сновидения приносит свои плоды, и я подмечаю, как изменились ваши галлюцинации, они определённо тяготеют к детству, а значит – мы у цели. Главное – осознать, вспомнить, очухаться. А аминазин – это они зря, я непременно передам старшей сестре, чтобы прекращали, хотя и вы хороши, мой друг, зачем же вы так настырно пытаетесь сбежать из нашего заведения?

- Тесно мне здесь, неуютно…

- Дорогой мой, большой мир ждёт вас. Если всё пойдёт в том же духе, через месяц вы окажетесь на свободе!

 

Письмо, отправленное с почтовым голубем  

 

"Здравствуй, дорогой Бруно. Как там нынче у нас, в коробке? Не протекает ли крыша? Ты всё так же плачешь во сне, пытаясь вспомнить эту потерянную девушку? А как поживает наш старый учитель Хомус? Теперь я всё чаще вспоминаю его слова, как много в них пряталось смысла. У меня тут хорошо и ясно, всё время светит солнце, и нет больше стен вокруг. Ты, наверное, хочешь знать подробней, как я теперь живу. Но я лучше расскажу тебе о своём знакомом, господине М. Послушай внимательно, в этой истории скрывается маленькая тайна. Так вот, этот М. был очень одинок. У него не было ни мамы, ни папы. Представляешь, совсем как у меня. Грустными вечерами он курил в окно, и долго глядел на звёзды, они казалась ему интересными, даже очень интересными. Он думал так: люди как звёзды, им холодно и одиноко, а между ними – всегда пространство, плотное и тягучее, сквозь него прокричаться – никак. Только эхо долетает. Так люди и живут. А сам М. ходил на работу каждый день. Хотя выходные у него были, но это не важно. А работал он на заводе. Там всегда было грязно, и когда М. приходил домой, он всё ещё чувствовал запах масла, знаешь, такого, каким смазывают детали? Он никак не мог избавиться от этого запаха. На работе было шумно, и люди, которые там трудились, ходили с очень злыми лицами, они думали только о том, как бы поскорей пойти уже домой, и купить в магазине выпивку. Хотя дома их ждали жены и дети, и даже, представляешь – коты. Их ждали коты. И вот однажды М. шёл во вторую смену с работы. Дома его не ждали даже коты. На небе мерцали звёзды, было очень красиво. За спиной остался завод: там нарастало что-то механическое, бездушное, словно весь этот завод, со своими шестерёнками и механизмами, со всеми этими заменимыми винтиками, превратился в громадного монстра. Но М. просто шёл и шёл, шёл и шёл, а потом вдруг обратился в птицу и улетел. Вот так, взял и улетел навсегда от всех этих шумных заводов и злых людей. А на работе даже ничего не заметили. Им было всё равно. Я знаю этого М. Он хороший малый. Тем более он – птица, и я ему совсем немножко завидую. Самую малость. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, когда говорю о тайне? Нет? Тогда вспомни слова старого учителя Хомуса: нет никакой коробки, никакой коробки нет. Ты изначально свободен".