В тот день, когда южный ветер с моря взъерошил перья крапивника, что устроился на голом кусте бузины прочистить горло после долгой зимы, в тот самый день, когда туман уполз из долины и открыл весеннему солнцу влажную землю с ростками овса и стрелками первоцветов, в тот день в маленьком доме на самой окраине Уэксфорда Дорин О’Рейли родила дочь. Малышка Мэри вдохнула свежий воздух и огласила окрестности таким пронзительным криком, что крапивник поперхнулся собственной песней, а Тиобойд О’Рейли выронил лопату, громко чертыхнулся и, опрокинув тачку, со всех ног бросился к жене, чтобы убедиться, что стал, наконец, счастливым отцом.

Хороший это был день. Усталая Дорин вся светилась от счастья и не могла наглядеться на голубоглазую дочь, Тиобойд с бабкой Фотлой достали из погреба кувшин пива, чтобы выпить за здоровье новорожденной, а овцы в загоне до самого вечера блеяли и переминались с ноги на ногу, но кому дело до овец в такой день?

Весна весной, а заготовленные нарезки торфа ещё подпирали стены сарая. Это значит, в центре города их ждали, чтобы кинуть в раскрытые пасти каминов, отгоняя ночные холода. Тиобойд провел последнюю кривую борозду на овощной грядке, с облегчением вытер руки о залатанные штаны, выкатил за ворота старую тачку и отправился на рынок Уэксфорда продавать торф. Идти-то всего ничего, пару миль туда, да столько же обратно. Если, конечно, колесо не отвалится, а Тиобойд в прошлый раз крепко его приладил. 

Долгий это был день. Дорин проводила мужа, выпустила овец в загон, постирала, заново засеяла грядки — ужас, во что превращается огород в руках мужчины, — приготовила еду и только села довязывать дочке крестильную накидку, как услышала блеянье овец. "Я на минутку, — крикнула она бабке Фотле. — Присмотри за Мэри, бабушка." "Да, милая, — отозвалась та, — вот только солоду свежего наведу, а то пиво перестоит, перекиснет."

Ох, не дело это, оставлять ребенка без материнского пригляда. Сунув ноги в деревянные башмаки-богги и запахнув на груди шаль — не хватало еще застудиться на ветру — Дорин быстренько побежала к овцам. "Я только туда и обратно, эти глупые овцы вечно беспокоятся из-за ерунды", — приговаривала она. Загнала овец в сарай, но блеянье не прекращалось. "О нет, только не сейчас, потерпите до завтра." Но, словно в насмешку над ней, те блеяли все громче. Начинался отёл, и Дорин пришлось остаться и полночи принимать новорожденных ягнят.

Как назло, паб стоит недалеко от главной площади, на самой дороге с рынка Уэксфорда к Торфяной окраине. Ни обойти, ни объехать. А у входа маячит рыжий Том, машет рукой, кричит: "Привет, старина!" Как не рассказать друзьям о важном событии в его жизни? Как на радостях не опрокинуть стаканчик-другой? Но Тиобойд совсем не собирался надолго оставлять жену одну. Да и разве она одна? Бабка Фотла всегда поможет присмотреть за ребенком. И посидел с друзьями совсем чуток, до первой звезды, а потом сразу домой. Хлопнул по плечу Финбарра, выпил на дорожку с чудаковатым Патриком Кленси и отправился по раскисшей улице восвояси, распевая задорные песни. Ух, какой был день!

Дорин, чуть живая от усталости, вернулась в дом и споткнулась о ведро у порога. Бабка Фотла дремала, выпавший из рук моток шерсти закатился под кровать. На столе рядком стояли кувшины со свежим пивом и пустая кружка. Ребёнок спокойно дышал в колыбельке. Дорин не стала зажигать масляный светильник, покормила грудью сонную Мэри и легла спать. Тиобойд дорогу домой знает, не заблудится. Тяжёлый был день.

Тиобойд спозаранку ушёл в поле, а Дорин с недоумением смотрела на малышку Мэри.

— Бабушка Фотла, что-то я ребёнка не узнаю. Щёки толстые, ресницы тёмные…

— Наплакалась вчера без тебя, вот и припухла. Я ей пивка дала хлебнуть маленько — она и успокоилась. Детки от него тихие становятся.

Тут малышка проснулась, и Дорин ахнула:

— Бабушка Фотла, а что у неё с глазами? Ты от колыбели никуда не отлучалась?

— Вот ведь настырная какая! С синими глазами почти все рождаются, а как подрастёт ребёночек — меняются глазки. Жалко, конечно, что не в отца пошла, но твои зелёные тоже ничего. Ты бы лучше её переодела — вода согрелась, сразу и пелёнки постираешь.

— Глаза, значит меняются? А девочки в мальчиков превращаются? — грозно сдула светлую чёлку Дорин и сунула ребёнка бабке под нос. В раскрытом одеялке радостно агукал черноглазый упитанный мальчишка.

— Подменыш от фей! — всплеснула руками бабка и, подобрав юбку, постаралась ушмыгнуть прочь от разгневанной матери.

Шумно было в доме в этот день. Крики, слёзы, плач ребенка, женские причитания и грохот битой посуды.

Ох, не дело это, оставлять ребёнка без пригляда. Фейри так и ждут момента умыкнуть младенчика к себе в город под холмами, оставив вместо него своего полукровку. А если уж приспичило отлучиться, надо хотя бы повесить на колыбельку старые отцовские штаны. Народец из холмов жуть как не любит старые штаны. Только где их взять, если единственные задержались по дороге, а запасных в этом доме сроду не водилось.

Дорин смотрела на подменыша и плакала. Она так радовалась девочке, мечтала, как будет учить её прясть пушистую шерсть и вязать кружева, как они будут вместе полоскать бельё в ручье и петь песни. Она представила себе выросшую Мэри с длинными, светлыми, как лён, волосами, глазами синими, как небо, весёлой улыбкой — и заплакала ещё горше. Подменыш тоже сморщил личико и запищал, требуя внимания.

— Правильно, пусть покричит, — в проёме приоткрытой двери показалась голова бабки Фотлы. — Ты его веткой рябины хлестни, чтобы громче орал, фейри прибегут и заберут, — бабка быстро захлопнула дверь, уворачиваясь от летящей кружки.

Дорин ещё поплакала, повзыхала и села вязать тёмную шапочку — не годится мальчишке носить чепчики с кружевами. Ребёнок-то не виноват, что ему досталась такая судьба.

Может и о её Мэри кто позаботится…

День за днём пролетает, день за днём. Крапивник все поёт свои песни, Тиобойд все режет торф, а Дорин все прядёт шерсть, прядёт да вяжет. Рядом Шон неуверенно топчется на ножках, плюхается на попу, смеётся, ползёт к порогу. Отложит Дорин вязание, подхватит Шона на руки, выйдет на воздух — и стоит, смотрит вдаль. Слушает, не плачет ли, не зовёт ли её малышка Мэри. Но только ветер гудит да насвистывают в кустах птицы. Вздохнёт Дорин, вернётся в дом, затянет грустную песню — Шон тут как тут, возьмёт ладошками её лицо, повернёт к себе, прижмётся и агукает. Неделя за неделей пролетает, месяц за месяцем.

— Тиобойд, ты не видел Шона?

— А? — Тиобойд опустил доску на землю. — Да рядом с загоном шумел. Весело у него получается. Притих что-то.

— Вот и я переживаю, что притих. А, нет, снова слышно. Ты научи его чему-нибудь, что ли.

— Так ведь он ещё мал, даже инструмент не попросишь принести. Кстати, ты долото не видала? Оставил здесь утром, а теперь не найду.

— А чем он стучит?

Тиобойд вздохнул и поплёлся в овечий загон, где Шон самозабвенно лупил по деревянной поилке и пел, окруженный удивлёнными овцами. Увидев такую тягу к труду и потирая ушибленную ногу — от неожиданности Шон выронил инструмент — Тиобойд дал сыну подержать лопату, научил его ругаться и повёл на болото показывать, как копают торф. Вернулись довольные и, сдвинув кепки на затылки, долго сидели на крыльце и щурились на заходящее солнце, пока вся их одежда, с трудом отстиранная от болотной жижи, сохла на покосившемся заборе. 

Мальчишка рос. Тиобойд всё чаще доверял ему подержаться за ручки старой тачки. Теперь они вместе толкали её от торфяной ямы до сарая, где раскладывали пласты нарезанного торфа под навес на просушку.

— Шон, пойдёшь со мной на рынок? — предложил однажды Тиобойд. — Плюнь на башмаки и хорошенько разотри, чтобы никто не сказал, что у нас на окраине живут грязнули.

Глаза у Шона загорелись, он подтянул штаны и провёл по волосам чумазой пятернёй. С таким восторженным видом он и толкал тачку всю дорогу до центра Уэксфорда. Ещё и успевал махать рукой всем, кто высовывался из окон на грохот тележки.

По старой площади важно проплывают разряженные тётушки, торопятся кухарки с корзинами, засунув руки в карманы, враскачку проходят моряки в толстых вязаных свитерах. Хорошо продавать торф с Шоном: на его звонкий голос народ собирается быстро и легко меняет свои медяки на брикеты будущего тепла. Кажется, вокруг даже стало светлее от улыбок — потеплели камни домов и мостовой, заблестели латунные ручки на парадных дверях, заворковали на подоконниках птицы.

С пустой тачкой возвращаться на окраину всего ничего. Если не заходить в паб, конечно, но заходить туда Тиобойд совсем не собирался. Вот только торф продали весь без остатка, в кармане весело позвякивают медные монеты, а пернатая птаха кружит над головой и вместе с Шоном канючит: "Пить. Пиить…" В конце концов, сын совсем взрослый, пора уже познакомить его с друзьями и посидеть в настоящей мужской компании. Вот она, кованая вывеска с большой жестяной кружкой, прямо над головой качается. И дубовая дверь приветливо распахивается навстречу, а за ней дым столбом, звяканье посуды и дружный гомон голосов. Старый Патрик, как всегда, наигрывает на флейте, отчего ноги после третьей кружки сами идут в пляс. И жена рыжего Тома, фигуристая и острая на язык, ловко снуёт между столами, разнося закуску. Вкусно пахнет бараньим рагу и овощами. Пенится в кружке свежее пиво, прозрачное и солнечное.

Старый Патрик подсел за стол с разговорами, дал Шону подержать свою дудку. А тот и рад — схватил новую игрушку, сидит с открытым ртом и позабыл про надкусанную булку. А старый Патрик уже достает из котомки бауран — бубен с перекладиной. Ухватил посередине палку-стучалку, поёт и выстукивает ритм — то так, то эдак руку поворачивает, весело получается. Он стучит, а Шон подпевает, сначала тихонько, потом всё увереннее и громче. А вокруг шутят и подбадривают. Смеётся старый Патрик, играет всё быстрее, а Шон поёт всё громче. Подмигнул Тиобойду бродяга: "Отличный сын у тебя растёт". Протянул руку Шону, пожал её: "Молодец! На вот тебе дудку." Странный он, этот Патрик. Старый, а как ребёнок.

Всю дорогу домой Тиобойд и Шон горланили песни. Прыгала по камням старая тачка, гремела колесом, аж дрожали в небе звёзды. Весёлый был день.

Утро было ужасным. Солнечный свет немилосердно резал глаза, овцы блеяли резкими голосами, тяжёлая голова никак не хотела отрываться от скомканной подушки и ныла тягучей, вязкой болью.

— Тиобойд, а деньги-то где? — Дорин протянула мужу спасительную кружку.

Тиобойд сделал пару больших глотков, смочил пересохшее горло.

— Так в кармане же, — он потянулся за штанами. — Странно. Дырки нет — и денег нет. А в пабе никого чужого не было. Все свои — рыжий Том, Элвин, Финбарр — ты его знаешь, ну и старый Патрик на флейте играл, как всегда. И Том, конечно, куда он денется. Но не мог же он деньги взять, правда?

Дорин вздохнула и пошла варить овсянку.

В тот же день Тиобойд нашел Шона на солнце у загона, тот ковырял ножом новую флейту.

— Да что ж ты делаешь, репей собачий?

— Ай, пап, пусти! Там дырки слишком маленькие были, ничего не расслышать! Смотри, — Шон дунул в пострадавшую дудку. Звук получился громкий, овцы дружно шарахнулись в разные стороны.

— Весь в меня, — умилилась проходящая мимо бабка Фотла и ласково потрепала Шона по вихрастой голове.

Тиобойд и Дорин частенько ходили в гости к О’Линнам, что живут за ручьём. Если, конечно, считать городом ту улицу на отшибе, что рядом с холмами. С другой стороны, говорят, там как раз и был центр города, когда его населяли фейри. Это потом они ушли под землю и забрали с собой все чудеса, а на их место пришли люди. Каких только сказок не рассказывают досужие языки! Ведь всем известно, что самое старое место в Уэксфорде — заросшие шиповником руины церкви Святого Патрика. А разрушили её фейри, когда рассердились, что люди возводят свой город. Правда, бродяга Кленси уверял, что настоящее сердце города гораздо ближе к рыночной площади, а церковь разнёс сам Патрик — то ли потому, что вере лучше жить в сердце, то ли с фейри после кабака поругался. Короче говоря, Тиобойд всегда был рад обсудить дела с Финбарром, а Дорин — повидать Маргарет и помочь ей с детьми, которых у О`Линнов был полон дом. Правда, Маргарет иногда сплетничала с соседками, что Дорин всё надеется встретить фейри и упросить их отдать дочку. Те только качали головами — сами они старались держаться от опасных холмов подальше.  Что для фейри человеческая жизнь? Отблеск ночного костра, травинка под ногами.

Вот и этот праздник всем семейством встречали у О’Линнов. Дорин и Маргарет хлопотали на кухне, Тиобойд и Финбарр, прихватив кувшинчик пива, ушли прилаживать сбрую для старой кобылы, а Шона оставили с хозяйскими детьми. Когда Тиобойд и Финбарр, изрядно навеселе, вернулись в дом, из детской доносились песни, топот и радостные крики. Малышка Лиз вдохновенно стучала палкой по своей колыбели, мальчишки плясали среди комнаты, соревнуясь, кто быстрее топнет пяткой, а Шон вдохновенно пел, размахивая пустой кружкой.

— Наш парень растёт, — смеялся Финбарр.

Прощались затемно. Маргарет приглашала всех снова в гости, Финбарр светил масляным фонарём, Дорин перебирала завязки плаща и с грустью посматривала то на большое семейство О’Линнов, то на смутные силуэты холмов.

— Мам, это тебе, — на раскрытой ладони Шона лежала бронзовая брошка.

— Откуда у тебя это? — нахмурилась Дорин. — Ты что, взял её у Маргарет? Мой сын взял чужое? — Дорин стала темнее ночи.

— У тебя ведь плащ без заколки, а у нее целая куча. Это самая старая, я хорошие не трогал. 

Тут-то Дорин не выдержала и всыпала ему по розовой попе. Сдувала со лба волосы и приговаривала: "Ах ты, овечий хвост! Мы с отцом в жизни чужого не тронули, всё до последней нитки сами заработали, а ты, значит, за чужим руки тянешь?"

И шлёпнула-то всего пару раз, а потом ругалась и горько плакала, что не смогла как следует воспитать ребёнка. А Шон с обиды да перепугу долго верещал, громко. Так громко, что на улице не только все брехливые собаки, но даже соседки затихли, а с холмов фейри прилетели, девчонку с собой притащили. Волосёнки светлые разлохматились, на бархатном платье пояс, серебром шитый, развязался. Стоит девчоночка, синими глазами испуганно по сторонам водит.

Дорин как увидела эти глаза, к девчонке бросилась, целует её, обнимает: "Живая! Доченька моя, живая!" А другой рукой Шона по голове гладит: "Сестричка твоя нашлась!"

Стоят фейри — изящные, хрупкие, волосы как шёлк, кожа будто лепестки цветочные и словно светится, из широких рукавов видны узкие кисти, на браслетах драгоценные камни переливаются. Стоят и смотрят холодными серыми глазами. Кажется, даже воздух заледенел, время замерло. Вот-вот полыхнет грозовым разрядом. И Дорин напротив — раскраснелась, лицо в веснушках, руками в цыпках после стирки детей к себе прижимает. Фейри губы недовольно поджали — тянут к себе мальчишку, да сумасшедшую мамашку никак не образумить. Тут Маргарет подкралась на цыпочках и ущипнула девчонку, да так, что та подпрыгнула, из глаз слёзы брызнули.

— Что с тобой? Где больно? — Дорин бросилась к дочери, начала вертеть её, отпустив  на мгновение руку Шона.

В этот момент фейри подхватили мальчишку и исчезли, оставив в воздухе золотую пыльцу. И снова плакала Дорин, то от счастья, что Мэри снова с ней, то от горя, что потеряла Шона, которого давно считала своим сыном.

Ох и наплакалась же Дорин с этой девчонкой. Это не буду, то не хочу. Уйду от вас, говорит. Вы кроме своих овец да огорода ничего не видите, знать ничего не хотите. Дорин уж ее и обнимала, и ругала, и объясняла, что все так живут, иначе не выжить, и плакала по ночам, а девчонке всё не так да не эдак. Насупится, смотрит исподлобья, а то топнет ногой и убежит сидеть под старым дубом. Однажды не выдержала Дорин, бросила на стол постиранное бельё и проронила в отчаянии: "Ты не моя дочь, у моей сердце горячее, а у тебя камень, и глаза стали как льдинки".

Вздохнула бабка Фотла, ухватила Мэри за подол старенького платья, потянула поближе:

— Пусть мать остынет пока, а ты иди сюда. Дай на тебя гляну. Глаза как глаза. Вода зимой тоже холодная, а как солнце на неё всё лето посмотрит, так и теплее становится.

Прижала Мэри к себе. Та уткнулась носом в бабкину вязаную кофту и разревелась.

— Фейри тоже говорили, что я ни на что не годная. У них всё волшебное, вечное, а я даже петь не умею. И науки их выучить не могла. Человечкой дразнили.

— Так это ж хорошо, что человечка. Фейри твои вон какие, красивые да холодные, всё сердце ребёнку выстудили. Кому такая красота нужна? Ну ничего, рядом с матерью отогреешься. А петь и я не умею. Зато смотри, как могу, — бабка топнула одной ногой, притопнула другой, щёлкнула каблуками.

Мэри тоже попробовала. Стукнули о пол деревянные подошвы. Шмыгнула носом девчонка, заблестели глаза. Бабка кивнула ей, а потом легонько подтолкнула:

— Иди, помоги матери, видишь, как устала.

Неделя за неделей пролетает, месяц за месяцем. Отнести на реку холсты, прижать камнями, чтобы не унесло быстрым течением. Солнце их отбелит. Почесать за ухом виляющих хвостами собак и бегом домой. Помочь матери с огородом — до чего же скучно дёргать сорняки на грядках! Только пололи — а они снова растут, будто их кто по ночам вверх тянет.

Сейчас бы на луг. Согласилась бы даже с фейри заниматься, хотя они скучные да строгие. Учись, говорят, человечка, толку от тебя мало, но хоть грязь отмоешь. А какая же это грязь? Это земля с огорода. На подоле зелёные пятна — в прошлую пятницу с сыном кузнеца подралась. А не будет приставать! И вообще, пусть дразниться перестанет. Ну и кто же знал, что всё так трудно отстирывать? Особенно когда платье единственное. А откуда другому взяться, если маленький Джон, что родился у матери позапрошлым летом, снова порвал штаны и так быстро растёт, что они не успевают перешивать для него родительские одёжки. Где тут успеть, если с рук не сходит полугодовалая малышка Эмми, и одну её не оставишь — вмиг сунется в очаг или уползёт за порог и залезет руками в собачью миску.

Трёт Мэри песком деревянный пол, сдувает со лба чёлку. Побыстрее бы закончить.

На высокой спинке стула ждёт платье тёмно-синего бархата — заказ миссис Коннор. На Бельтейн она увидела вышивку на шерстяном платье Мэри и заказала для своей дочери такую же. Выкладывать узор, чтобы налился силой, ожил, гораздо интереснее, чем чистить сарай для овец. В прошлый раз красавчик Мэдок заметил её с вилами в руках — сказал, что она похожа на его тётку, такая же тощая и зачуханная. Можно подумать, графиня Уэстфордская будет выглядеть красавицей, если её заставить убирать овчарню.

Мэри быстренько смела песок с пола, вымыла руки и бережно взяла наряд. Посмотреть бы, ровно ли легла строчка. Натянула чистую льняную рубаху, поверх надела платье, повертела маленькое треснутое зеркальце. А не сбегать ли на речку? Девчонки всегда разглядывают свои отражения с узкого моста. Нехорошо, конечно, разгуливать в чужой вещи, но она ведь только туда и обратно, пока мать не вернулась с малышами с огорода. 

Легче ветра неслась Мэри к речке. Забежала на мосток, покрутилась, посмотрела на отражение в воде — как расправляется в движении широкая юбка, как красиво лежат на бархате светлые волосы. Стукнула по тисовому настилу стёртыми башмаками и побежала домой.

Вот только у овечьего загона дорогу ей перегородил заносчивый Мэдок. Рядом с ним маячил толстый Эхри, ковырял в носу от скуки МакДал.

— О, красотка Мэри! Да ты сегодня переоделась. А где же твои вилы? Без них ты даже на человека похожа.

— А ты что с вилами, что без вил, не меняешься. Дай дорогу!

— Не пойдешь со мной на праздник Луга — я тебе отказа не прощу.

— И я не прощу.

— А я и подавно.

— А ну, пропустите! — Мэри сердито топнула ногой.

Тут, к счастью, из-за дуба показался старик в зелёной шляпе, мятом плаще и коричневых штанах до колен. Откуда только взялся, на дороге же никого не было. Прищурился, оглядел быстрым взглядом всю компанию и повернулся к Мэри.

— А не проводит ли меня добрая мисс к дому О’Рейли?

— Конечно, дедушка, — с облегчением выдохнула Мэри.

Мэдок и его дружки с кислыми лицами отступили в сторону.

Медленно шёл дедушка, ох, как медленно. А Мэри торопилась поскорее снять с себя чужое платье. Дедушка же то песенку насвистывал, то напевал, то выстукивал на бубне-бауране разные ритмы. Мэри не выдержала:

— Дедушка, здесь вы два удара пропустили. И поёте фальшиво.

Тот вдруг обрадовался:

— Умница! — и прибавил шагу.

Только зашли в дом и Мэри успела переодеться, как вернулся отец с торфяника.

— Старый Кленси! Каким ветром тебя к нам занесло? Говорили, ты ушёл в Лимерик до самой осени. Вроде бы, Элвин даже подвёз тебя, когда к брату ехал.

— Померещилось ему, мне и тут неплохо. Пришёл вот долг тебе вернуть. Помнишь, ты с мальчонкой в паб заходил?

— Когда ты дудку ему подарил? Как не помнить.

— Хороший мальчишка у тебя, такой не пропадёт. Вернётся, не переживай. Я тогда у тебя денег взаймы взял, только спросить не успел.

— Так это ты, старый хитрец, меня тогда без гроша оставил? А я думал — по дороге потерял.

Старик смущённо кашлянул и достал из своей большой сумы что-то завёрнутое в шерстяную ткань. Сумка сразу похудела.

— Денег у меня нет, ты уж прости. Но это стоит больше, поверь старику. Может кому сгодится, — старый Кленси развернул ткань и бережно протянул Тиобойду скрипку. Гнутые деревяные бока её блестели лаком, струны из тонких жил отозвались тихим звуком.

Тиобойд даже крякнул от удивления.

— Кленси, ты совсем сбрендил. Кто на ней играть будет? Или я тебя чем обидел и ты отомстить решил?

— Настоящая жига! — ахнула из угла Мэри.

— Видишь, девчонка твоя знает, что к чему, — расцвёл старик. — Ну, пошёл я, всего доброго вашему дому.

Только его и видели.

Пару месяцев семейство О’Рейли ходило с таким видом, будто у всех разом заболели зубы. А потом повеселели и перестали спозаранку уходить из дома и торчать в поле до самого вечера, даже и без дела. То ли притерпелись, то ли Мэри и впрямь играть научилась.

Долог летний день, да много делать дел, встать спозаранок да затемно упасть. Вспорхнёт крапивник на ветку — закачаются гроздья мелких ягод бузины, упадут с листа на опустевшую грядку холодные капли дождя. На лугу не лежит уже скошенная трава. Пожелтели колосья овса, сжали их, связали в снопы, оставили последнюю полоску на праздник Луга.

Прихорашивается Мэри, завязывает поясок на новом платье — сама вышивала. Причесала длинные волосы. Набросила на плечи вязаную шаль.

— Если вдруг встретишь фейри — спроси рецепт красного эля, да запомни хорошенько, не перепутай чего.

— Ай, бабушка, не нужны мне твои фейри!

— Да я так, на всякий случай, — подмигнула бабка Фотла и залюбовалась девчонкой. А та развернулась на каблуках, сбежала по ступенькам — и как под холмы провалилась. Хотя от сарая хорошо видно, как у моста встретил ее сын кузнеца и они пошли на праздник вместе.

Солёный ветер дул в этот вечер с моря. Мэри долго сидела на высоком берегу реки и бездумно перебирала пальцами траву. Так хорошо всё начиналось. Весь вечер танцевали вместе, сердце взлетало от каждого прикосновения, и так славно было под тёплым задумчивым взглядом. Он подарил ей брошку — сам сделал. На первый взгляд — простенькую, как травинки на лугу, а присмотришься - как живая. А потом… потом сказал, что переезжает в центр Уэксфорда, под стену замка — в ученики к мастеру. Мэри сжала кованый листочек кислицы, булавка больно впилась в ладонь. Мэри резко встала и пошла к краю.

— Там же обрыв, балда! — она рванулась вперед, но чуть-чуть не успела, земля поехала под ногами и протащила её до самого берега.

— Ты глупый или решил с жизнью счёты свести?

Взъерошенный парень, ровесник или чуть постарше, сидел на земле и смотрел на неё с любопытством. Вышитая шёлком рубашка, жилет и узкие штаны перемазались травой и глиной.

— Я думал, оттуда дорогу лучше видно. Мне на площадь нужно.

Он поднялся и протянул руку Мэри. Стройный, лицо открытое, улыбается — как солнышко из-за тучи выглядывает. Мэри невольно улыбнулась в ответ.

— Цыплёнок тоже думал, пока в котёл не попал. Как тебя зовут-то?

— Шон.

— Ну, пошли, мне тоже в ту сторону. Только жигу возьму.

День за днём пролетает, день за днём. Крапивник давно свил круглое гнездо, выкормил птенцов, на крыло поставил. Ягоды перебродили в кувшинах, отдали летнее тепло. Солнце заглянуло в узкие улочки и нырнуло в тучи за черепичными крышами — спать.