Литературный конкурс-семинар Креатив
Рассказы Креатива

Александр Войнов - Наследник Агасфера (внеконкурс)

Александр Войнов - Наследник Агасфера (внеконкурс)

Предисловие  
ПОЛЕВОЙ ГОСПИТАЛЬ  
Осенний ветер со злостью срывал с деревьев по­желтевшие пыльные листья и гнал их вслед уходя­щим русским, как будто это были забытые письма-треугольники, в которых деревья просили по-быст­рее вернуться назад.  
Линия фронта неудержимо смещалась к восто­ку. Шел шестой месяц продвижения армии Вермах­та вглубь России. Блицкриг1 близилась к заверше­нию.  
«Такому успеху мог бы позавидовать сам Фрид­рих Барбаросса2, в честь которого названа эта операция», — подумал лейтенант фон Бранденбург, разглядывая лежащий перед ним населенный пункт. Рота, которой он командовал, охраняла по­левой госпиталь, развернутый в бывшей психболь­нице. Место было выбрано удачно. Несколько кир­пичных бараков, огороженных высоким забором, располагались в центре селения и чем-то напоми­нали небольшую крепость.  
Осмотреть территорию и расставить по­сты!— приказал он фельдфебелю. — Через час дол­жны прибыть медики. И будьте внимательны. Не исключены вылазки партизан.  
На следующий день в госпиталь начали прибывать раненые. Тех, кому не хватило места в санитарных машинах, привозили на вымощенных сеном подводах, запряженных мохнатыми коротконогими лошадьми. Легкораненым оказывали первую помощь и отправляли дальше в тыл. В бараке, оборудованном под операционную, дверь была открыта настежь и санитары безостановочно втаскивали и вытаскивали из нее носилки. Тяжелораненые терпеливо ждали своей очереди. Они почти не стонали. «Раны победителей не болят», — так сказал фюрер. И у врачей еще не кончились обезболивающие медикаменты. Пожилой санитар в клеенчатом халате, с закатанными до локтей рукавами вынес во двор эмалированный лоток с ампутированными конечностями. Из-под пропитанной бурыми пятнами марли свешивалась кисть руки с перебитым в запястье сухожилием. Кисть мерно покачивалась в такт шагам санитара, как будто хотела послать кому-то далекому прощальный привет. Воздух был насквозь пропитан запахом свернувшейся крови, боли и отчаянья. В полдень на крыльцо вышел уставший до предела хирург.  
— Нам необходимо помещение под морг обратился он к проходившему мимо санитару с нашивками ефрейтора. — В конце двора я видел часовню. Наведите в ней порядок и перенесите туда тех двоих, которые умерли во время операции.  
Ночью раскаты орудийных залпов стали слышнее. Лейтенант сделал еще одну попытку уснуть, но сон не приход ил. Он на ощупь надел шинель и вышел во двор.  
Территория госпиталя утопала во мраке. Черные размытые контуры строений с тщательно зашторенными изнутри окнами издали напоминали зловещие корабли, готовые отплыть в неизвестность. Казалось, это была стая «Летучих голландцев», населенная мертвецами. Фон Бранденбург остановился и мельком взглянул на небо, по которому метались лучи прожекторов, выискивая бомбардировщики неприятеля. Не найдя добычи, они скрестились на небосводе причудливым знаком, в центре которого повис тусклый диск луны.  
«Полнолуние — самое подходящее время для бомбежки», — подумал ротный. Эта мысль послужила причиной возникновения где-то в глубине сознания безотчетного страха, которого он еще никогда не испытывал.  
«Скорее всего, это последствие контузии, полученной при форсировании Буга. Надо было подольше полежать в госпитале», — успокоил он себя.  
Через три дня к воротам больницы начали возвращаться ее прежние жители. В спешке эвакуации о душевнобольных позаботиться было некому. Им раздали недельный паек, вывели за ограду и указали дорогу на восток. Больные шли, пока у них были продукты. Как только есть стало нечего, они повернули назад и пошли туда, где их ежедневно кормили. Те, кто вовремя понял, какая опасность им угрожает, стали искать приют в ближайших деревнях. У ворот бывшей больницы собрались люди, не осознававшие реальности происходящего. Их было не больше десятка. Одетые в одинаковые старые халаты и телогрейки, они не отличались друг от друга и представляли однородную безликую толпу. Выделялся на их фоне высокий старик с длинными седыми волосами, с крестом на груди, устало опиравшийся на сучковатую палку. Одет он был во все черное и походил на странствующего монаха. Судя по осмысленному взгляду, старик знал, что должно было произойти с ними в ближайшее время, но его это не пугало. Казалось, он преследовал одну цель — находиться рядом с теми, для кого он был необходимой опорой, и во что бы то ни стало разделить их судьбу.  
Часовой доложил о незваных пришельцах лейтенанту. Тот, разобравшись, с кем имеет дело, приказал всех расстрелять. Доктор Геббельс в своих речах дал ясно понять — евреи, цыгане и душевнобольные подлежат уничтожению. Все завоеванные территории должны быть очищены для построения Тысячелетнего рейха.  
Больных расстреляли в глубине двора. Вечером лейтенант с удивлением вспоминал, что среди трупов не было человека в черной одежде. Видимо, тому удалось спастись.  
«О, mein gott, может этот странный черный человек — плод бессонницы и моего больного воображения? Может его и не было в действительности?— с тревогой за свой рассудок подумал фон Брандербург. — Надо расспросить о нем часового».  
На следующий день, опросив унтерофицера и солдат, принимавших участие в расстреле, лейтенант понял, что только он один видел черного человека.  
 
 
 
 
 
 
 
Глава 1  
ВСТРЕЧА С «ЗАВОЕВАТЕЛЕМ АМЕРИКИ»  
Свист сидел в коридоре санпропускника областной психиатрической больницы, терпеливо ождая своей очереди. В открытый дверной проем он наблюдал, как в приемном покое толстая рябая санитарка, прикусив язык от усердия, старой ручной машинкой состригала волосы на лобке и под мышками у вновь поступившего пациента. Это был худой долговязый старик лет шестидесяти, выпотрошенный жизнью да вдобавок еще и вывернутый наизнанку. Его и Свиста в сопровождении двух дюжих санитаров-эвакуаторов на спецмашине привезли из приемника-распределителя в областную больницу, которая находилась в тридцати километрах от города, в поселке Стрелковом.  
Судя по внешнему виду своего спутника, Свист мог предположить, что это был обычный бич и труболет, а попросту — бомж, решивший найти здесь свой последний приют. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы угадать, что этот человек прожил не совсем удачную жизнь. Наверняка, в прошлом на него не раз заводилась тюремная карточка, где в графе «особые приметы» была указана татуировка на левой груди. Присмотревшись повнимательнее, Свист разглядел мастерски выполненную наколку, сюжет которой был не совсем понятен. На вершине холма был изображен черный монах с развевающимися на ветру седыми волосами. Левой рукой он опирался на посох, а правой держал огненный крест, которым указывал в сторону часовни, стоящей на поляне у подножия холма. Дальше, внизу, простирался луг, в конце которого виднелись стены то ли старого замка, то ли разрушенной крепости. Над головой монаха красовалась надпись «Эрнандо Кортес. Из истории Свист знал, что Кортес никогда не был монахом. Он был конкистадором, отважным первооткрывателем Америки, который с кучкой авантюристов охотился за золотом ацтеков. Но такая вольная трактовка в данном случае была допустима. Возможно, это была кличка владельца татуировки и свидетельствовала о его авантюрных наклонностях и любви к презренному металлу. Свисту приходилось встречать подобные татуировки, и он мог предугадать ее историю. Скорее всего, обладатель странного сюжета начал свой тюремный путь еще с «малолетки», где ему коряво и неумело сделали первую наколку.  
Пройдя все режимы, начав с «общего» и побывав на «особом», он, встретив хорошего кольщика, стараясь исправить предыдущую наколку, накалывал на нее новый сюжет. В то время, когда этот «воинственный конкистадор» начинал открывать для себя новый материк под названием ГУЛАГ, было принято накалывать на левой груди профиль Иосифа Сталина. Такая татуировка выполняла охранную функцию. Предполагалось, что она могла спасти от расстрела. В то время вряд ли кто-либо мог решиться выстрелить в портрет вождя. Об этих зековских ухищрениях доложили Лаврентию Павловичу Берии. В порыве гуманизма и из патриотических соображений нарком запретил стрелять в изображение Сталина. Приговоренных начали расстреливать в затылок. Зэки после этого стали затушевывать отца народов.  
Последующая татуировка всегда была больше по размеру и почти полностью закрывала предыдущую. В итоге на груди у Кортеса получилась сюрреалистическая композиция, чем-то напоминающая работы Сальвадора Дали.  
«Эрнандо Кортес» мужественно перенес все пытки, которым его подвергла рябая инквизиторша, прошлепав по кафельному полу босыми ногами, важно опустился в пожелтевшую эмалированную ванну, наполненную горячей водой.  
Судя по выражению лица, это доставило ему удовольствие. Бродяга, блаженно улыбаясь, вытянулся во весь рост и громко запел:  
 
«Золотые купола на груди наколоты,  
Только синие они, нет и крапа золота».  
Санитарка вылила в ванну пол-литровую банку слабого хлорного раствора и, вложив ему в руки брусок дустового мыла, недовольно проворчала:  
— Не барничай, Шаляпин. Намыливайся, ополаскивайся и вылезай. Здесь не Сандуны. Вон еще в калидоре принудчик дожидается. Тоже, небось, вшей и клопов из тюрьмы принес.  
Свист понял, что рябая говорит о нем. Он отличался от обычных пациентов тем, что его доставили из тюрьмы.  
В свое время он был арестован, несколько месяцев просидел в следственном изоляторе, прошел психиатрическую судмедэкспертизу, которая признала его невменяемым и, соответственно, не несущим уголовной ответственности, за совершенное преступление. Суд решил, что афера за которую был задержан Свист, не является социально опасным противоправным действием, и направил его на принудительное лечение в обычную больницу, где он должен был содержаться наравне с остальными пациентами.  
Пройдя тем же путем, что и Кортес, пахнущий хлоркой и дустом, одетый в порыжевшие короткие кальсоны, рубаху, старый халат и стоптанные тапочки, Свист снова оказался в коридоре санпропускника. Там, на скамейке, закинув ногу за ногу, одетый так же, как и Свист, сидел «отважный покоритель Америки».  
Увидев Свиста, он приветливо улыбнулся и спросил:  
— Курить есть, амиго? — Получив отрицательный ответ, он ничуть не огорчился. Очевидно, слышать отказ для него было делом привычным.  
— Обоих в десятое отделение! — скомандовал дежурный врач.  
Свист и Кортес под присмотром санитаров вышли из санпропускника и по вымощенной щебенкой дорожке направились в сторону кирпичного барака, где им предстояло провести немало времени. Зарешеченные и закрашенные грязно-белой краской слепые окна угрюмого строения впитывали в себя тусклый свет раннего зимнего вечера, не выпуская обратно в мир ни звука, ни отблеска. Там, за стенами из старого дореволюционного кирпича, покрытого у основания зеленоватой плесенью, с выветренными по углам известковыми швами, шла неведомая, как в Зазеркалье, жизнь, не сулящая входящему в этот мир ничего хорошего.  
 
 
 
 
 
 
 
Глава 2  
 
В ЗАЗЕРКАЛЬЕ  
 
Отделение, в которое попали Свист и Кортес, изнутри чем-то напоминало конюшню. Пройдя через несколько запертых на ключ дверей, они оказались в широком коридоре, по обе стороны которого располагались низкие сводчатые палаты. Всюду взад и вперед расхаживали угрюмые небритые люди, одетые в полинявшие байковые халаты, такие же мятые и изношенные, как и их лица.  
Одни ходили молча, другие громко кричали друг на друга и жестикулировали, третьи разговаривали сами с собой и лихо улыбались. И хотя все они были разные, в их лицах было нечто неуловимое, что их объединяло. Это была печать безумия. Но больше всего Свиста поразил запах внутри отделения. За свои неполные сорок лет ему приходилось бывать во многих местах проживания большого количества людей, и в каждом из них был свой запах. В армейских казармах пахло гуталином, кожаными ремнями и кирзовыми сапогами, в тюремных коридорах и камерах — кислой баландой, махоркой, застарелым человеческим потом и болью, в обычных больницах — йодом и состарившимися людьми. Здесь же стоял ни с чем несравнимый запах хлорки, старого белья, страдания и безысходной тоски. Он пропитал все, начиная с тусклых желтых панелей, грязно-белого потолка и заканчивая давно не крашеными полами, дверными проемами и зарешеченными окнами.  
— Идите в сестринскую, — подтолкнул их санитар.  
Кабинет старшей медсестры находился в конце коридора, проходя по которому Свист смог заглянуть в несколько палат, где на старых, облезлых больничных койках лежали люди с понурыми и усталыми лицами. В кабинете с треснувшей табличкой «Старшая медсестра» за письменным столом, развалившись, сидел медбрат и листал историю болезни Свиста. Это был розовощекий толстяк лет тридцати. Маленькие усики и спадающая на лоб челка делали его похожим на Адольфа Гитлера в молодости. Через толстые линзы очков он строго осмотрел вошедших.  
— Обоих на «буйняк», — сказал он, обращаясь к санитару. — Прификсировать до завтрашнего утра. И каждому по три кубика аминазина.  
Немного помолчав, он отложил в сторону «историю болезни» и глянул поверх очков.  
— А вы ведите себя тихо. Будете кочевряжиться — заколю «серой», — добавил Адольф.  
«Буйняк» представлял собой закрытую палату на десять коек, на которых привязанными за руки, ноги и грудь лежали буйнопомешаиные. Отвязывали их только для приема пищи и посещения туалета. Многие больные проводили здесь месяцы и годы, а перейти с «буйной» на «тихую» половину можно было только с разрешения заведующего отделением.  
Свиста и Кортеса уложили на свободные койки, привязали скрученными простынями, после чего дежурная медсестра сделала каждому внутримышечную инъекцию. Через три минуты во рту у Свиста пересохло, и он начал проваливаться в небытие. Ему начало казаться, что в сравнении с той щемящей, головокружительной пустотой, какая заполняла его в эти минуты, все выглядело назойливым и ничтожным. Он почувствовал себя человеком, которому с трудом удалось дойти по тонкому канату до середины пропасти, двигаться дальше уже не было ни воли, ни желания. Для того чтобы все побыстрее закончилось, достаточно было посмотреть вниз, в глубь самого себя. И он посмотрел. Падение было медленным, почти парящим. Во рту появился чуть приторный, вяжуще-терпкий привкус, за которым последовало мягкое головокружение, словно в детстве в городском парке на карусели. И, наконец, наступило тяжелое, как во хмелю, забытье.  
Первое, что почувствовал Свист, открыв глаза и увидев над собой больничный потолок, было ощущение тупой боли в лодыжках и запястьях, перетянутых вязками. Все тело ныло от лежания в одном положении. Не давала покоя острая резь в мочевом пузыре. Склонив набок свинцовую голову, он увидел, что соседняя койка, на которой лежал Кортес, была пуста. В палату вошел санитар и начал не спеша отвязывать Свиста.  
— Туалет в конце коридора, у тебя есть пять минут, — сказал он. — И не задерживайся. Тебя хочет видеть завотделением.  
В узком преддверии туалета, служившего курилкой, сизыми слоями пластался едкий табачный дым, сквозь который едва просматривались угрюмые небритые лица. Протиснувшись боком сквозь толпу курящих, Свист оказался в туалете, где долго задерживаться ему не дал уже знакомый запах хлорки.  
 
Глава 3  
ШАХМАТНЫЙ КОНЬ  
Свист и санитар прошли по пустому коридору мимо палат с просыпающимися больными и, поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж, остановились перед массивной дубовой дверью. Санитар негромко постучал и, приоткрыв дверь, спросил разрешения войти. В просторном кабинете сидел худощавый брюнет лет сорока. Над ним в золоченой раме висел портрет русского психиатра Бехтерева. В углу стоял кожаный диван, аккуратно застеленный шотландским пледом. Рядом со стеклянным книжным шкафом, заставленным толстыми томами, на высоком столике стоял аквариум, в котором, плавно виляя хвостами, среди водорослей и миниатюрных коралловых рифов медленно проплывали причудливые золотые рыбки. На полу кабинета лежал мягкий персидский ковер. «А лепила неплохо устроился», — невольно подумал Свист.  
— Подождите в коридоре, — сказал завотделением, обращаясь к санитару.  
Он указал Свисту на привинченный перед столом табурет и, листая его историю болезни, негромко произнес:  
— Меня зовут Вадим Владленович. Я заведующий отделением. Больных, поступивших на принудительное лечение, я веду сам. Я просмотрел вашу историю болезни. У вас редкий для душевнобольного диагноз, который не совсем вяжется с совершенным вами преступлением. На судебно-психиатрической экспертизе вы жаловались на присутствие в вашем сознании черного человека, внушающего вам страх. Причем, боитесь вы не чего-то конкретного, а самой возможности возникновения страха. Болезнь, при которой больной боится обрести страх, встречается очень редко и мало изучена. Я не ставлю под сомнение решение судебно-психиатрической экспертизы. Это не входит в мою задачу.  
Доктор встал и прошелся по кабинету. Свист обратил внимание на то, что белоснежный халат был безукоризненно отглажен и хорошо сидел на широкоплечей фигуре врача. Под халатом просматривался темно-синий шерстяной костюм. Черные, до блеска начищенные туфли, кремовая рубашка в крупную полоску и неяркий галстук — все это говорило о достатке и хорошем вкусе. Доктор остановился у аквариума и стал кормить рыбок. При свете, падающем из окна, Свист лучше смог рассмотреть завотделением. Верхняя часть лица была немного шире нижней, что говорило об интеллекте. Высокий лоб, широко посаженные глаза, прямой, правильной формы нос, тонкие, плотно сжатые губы свидетельствовали о том, что это был человек, способный достигнуть намеченной цели.  
Рыбки причудливой стайкой взвились вверх, приветствуя хозяина розовыми плавниками. Полюбовавшись своими питомцами, он вернулся за стол и продолжил:  
— Вы пробудете на принудительном лечении не меньше шести месяцев. Это минимальный срок. Затем врачебная комиссия решит, насколько успешным было лечение. Если ее мнение окажется положительным, то решением суда с вас будет снято принудительное лечение. Но суд — это формальность. Все будет зависеть только от врачебной комиссии. А она примет решение на основании истории болезни, которую буду вести я. Так, что как долго вы здесь пробудете, зависит, в основном, от вас и, в некоторой степени, от меня.  
«Мягко стелет прохвост», — подумал Свист.  
Доктор надолго замолчал, думая о чем-то своем. Сделав несколько записей в истории болезни, он продолжал:  
— Итак, я остановился на том, что все будет зависеть от нашего взаимопонимания. Как вы, наверное, успели заметить, в отделении все находится в идеальном порядке. Вы не должны его нарушать ни под каким предлогом. Часть больных, которые пошли на выздоровление, работают в лечебно-трудовых мастерских, а осенью помогают убирать урожай в нашем подсобном хозяйстве. Некоторым из них, в виде исключения, я разрешаю свободный выход на территорию больницы. Сейчас я переведу вас на «тихую» половину и надеюсь, вы оправдаете мое доверие.  
Завотделением встал, давая понять, что разговор окончен. Свист тоже поднялся и направился к выходу. В дверях он чуть было не столкнулся с коренастым, широкоплечим человеком с огромной головой. Тот нес в руках мельхиоровый поднос, на котором стояли молочный кувшинчик, кофейник, чашка и тарелка с кусочком поджаренного белого хлеба. Свист сделал шаг в сторону, отметив про себя, что человек с такими широкими плечами должен быть как минимум одного с ним роста. На удивление, большая голова проплыла мимо Свиста на уровне его живота. Стоя вполоборота к вошедшему, Свист вначале не заметил, что широкие плечи плавно переходили в покатый горб. Фигура напоминала черного шахматного коня.  
«А это еще что за персонаж из «Собора Парижской Богоматери?» — подумал Свист.  
Горбун, осторожно неся в мускулистых руках хрупкий поднос, просеменил на коротких ножках к столу и поставил его перед завотделением.  
— Благодарю, Кеша, — кивнул доктор горбатому карлику. И, обращаясь к заглянувшему санитару, добавил, указывая на Свиста:  
— Переведите его на «тихую» половину, во вторую палату.  
У Свиста сразу же отлегло от души. Судьба все-таки щадила его.  
 
 
Глава 4  
ЧАЙНИК — ЭТО ПРЕКРАСНО  
Вопреки ожиданиям, жизнь в Стрелковом пошла Свисту на пользу. Сработал инстинкт приспособления, обретенный им еще в детдоме и затем на протяжении всей жизни не один раз приходивший ему на помощь при смене места пребывания. Свист не был согласен с бытующей поговоркой о том, что выживает сильнейший. В мезозойскую эру самыми сильными были динозавры. Но они вымерли, не сумев приспособиться к изменяющимся условиям обитания. Выживают не самые сильные, а самые приспособленные — это Свист усвоил с детства. В данном конкретном случае он сменил тюремную баланду на трехразовое больничное питание и это не могло не отразиться на его внешности. Посмотревшись через месяц в зеркало, Свист заметил, что кожа его лица натянулась, стала упругой и гладкой, исчезли почти все морщины, а в глазах появился масляный блеск, какой бывает у котов в начале марта, греющихся на мягком весеннем солнце.  
«Все не так уж плохо», — подумал он, заметив, что дежурная медсестра Полина стала внимательнее обычного поглядывать в его сторону и оказывать ему знаки внимания. Однажды перед отбоем она подошла к Свисту, гуляющему по коридору, и, приветливо улыбнувшись, сказала:  
— Вы мне будете нужны. Вы будете носить чайник.  
У Свиста от такого известия приятная волна пробежала по всему телу. Он испытал почти такое же чувство, какое бывает у лейтенанта, неожиданно получившего внеочередное воинское звание и ставшего майором. Хотелось вытянуть руки по швам и гаркнуть: «Рад стараться!» или «Служу Советскому Союзу!». Дело в том, что по инструкции носить чайник с водой при раздаче лекарств должен был санитар. Но он пренебрегал этой обязанностью и предпочитал весь день дремать на койке у входа на «буйняк». Поэтому носить чайник приходилось кому-либо из больных. Чаще всего это был кто-то из «принудчиков». У носящего чайник появлялось некоторое преимущество — его переводили с уколов на таблетки, приема которых можно было избежать, не пичкали на ночь аминазином и другими снотворными, позволяя ему уклоняться от нежелательных процедур. К нему относились, как к находящемуся в состоянии устойчивой ремиссии.  
Это был первый шаг по больничной иерархической лестнице, на вершине которой ожидала высшая степень доверия — «свободный выход». Правом свободно выходить и заходить в отделение пользовались один-два человека. Они могли открывать двери своим ключом-треугольником и выходить на территорию больницы. На сегодняшний день «свободный выход» был только у горбатого буфетчика Иннокентия. Он был бывшим «принудчиком», прошел специальное принудительное лечение в больнице тюремного типа в Днепропетровске. После пятилетнего пребывания в Днепре, Кешу перевели в Стрелковое, где через год сняли принудительное лечение, и его в любой день мог забрать кто-то из близких родственников. Но поскольку Кеша сидел за то, что задушил свою близкую женщину, родня не спешила забирать его на свободу. По отделению шли разговоры, что когда-то давно Иннокентий был совладельцем то ли ночного клуба, то ли казино и в одночасье «прогорел». Вдобавок узнал, что когда он ночи напролет проводил в заведении, любимая женщина развлекалась с компаньоном. От этих бед у Кеши помутился рассудок и он «наломал дров».  
Горбун прижился в отделении, как дома, и уже сам не хотел никуда уходить.  
Медперсонал, от санитаров и медсестер, до заведующего относились к нему почти как к сотруднику. Три раза в день он ездил на больничную кухню и получал продукты. Сестры и санитары питались из общего котла, Кеша закрывал на это глаза и пользовался всеобщим уважением. Вдобавок, он был доверенным лицом заведующего. Так что кое- кто, у кого «рыльце было в пушку», побаивался горбуна.  
Чайники находились в ведении Иннокентия. В половине десятого вечера Свист растолкал спящего буфетчика и дождавшись, когда тот полностью придет в себя, попросил:  
— Кеша, я буду сегодня носить чайник. Будь добр, открой, пожалуйста, буфетную.  
Иннокентий долго сидел на койке, свесив не достающие до пола мускулистые волосатые ноги, и недовольно смотрел на Свиста круглыми, как у ночной совы, глазами. После повторной просьбы он ловко соскочил с койки, слету попав в стоящие рядом стоптанные тапочки, и засеменил в сторону пищеблока. Через минуту он протянул Свисту старый медный чайник с погнутой ручкой и, глядя куда-то в сторону, со злостью процедил:  
— После отбоя отдашь мне лично. Я отвечаю за кухонную посуду.  
«Кажется, я чем-то не угодил местному Квазимодо. Как бы он не урезал мне пайку», — подумал Свист.  
Без четверти десять он стоял у ординаторской, держа в руках чайник, доверху наполненный водой из крана. Увидев, что чайник наполнен до краев, Полина иронично улыбнулась:  
— Пойди отлей половину. Зачем зря тяжести таскать? Тебе сегодня силы еще могут понадобиться.  
Во время раздачи лекарств, пока Полина рылась в разных коробочках и, сверяя со списком, доставала нужные таблетки, а Свист наливал воду из чайника в опустевшие мензурки, он украдкой наблюдал за ней, стараясь ее разгадать и не сделать ошибки. На первый взгляд ей было около тридцати, а на правой руке не было кольца. «Скорее всего, не замужем, — подумал Свист. — А может, уже успела развестись, испытав все радости и разочарования первого замужества». Он скосил глаза на ее ладную фигуру с пропорционально длинными ногами, чуть тяжеловатым тазом и узкими плечами. Такая долго не засидится.  
Обойдя все палаты, Свист и Полина вернулись к ординаторской. Медсестра открыла дверь и, задержавшись на пороге, окинула Свиста оценивающим взглядом.  
— Я видела, как ты за мной наблюдал. Но это ничего, — и, секунду помолчав, добавила: — Я ночую здесь. Приходи после двенадцати. Не стучи. Дверь будет не заперта.  
Рано утром, выпуская Свиста, Полина шепнула ему на ухо:  
— Ты на других сменах чайник не носи. Мое дежурство через двое суток.  
Глава 5  
ТАЙНА КОРТЕСА  
Самым ярким образом в воображении Свиста, навеянным литературой и кино, был тип психбольного, страдающего манией величия. Но к своему разочарованию, среди сотни больных, находящихся в отделении, он не нашел ни одного Наполеона, Сталина или Ивана Грозного. Все эти люди, одетые в одинаковые халаты из полинялой байки, сливались в однообразную человеческую массу, почти не имеющую знаков различия. Исключением для Свиста были его соседи по палате. Рядом с ним спал больной по кличке Статуэтка. Большую часть суток он стоял в углу в одном положении, не меняя позы. Вечером после отбоя Свист укладывал его в кровать. Если бы он этого не делал, то Статуэтка спал бы стоя. По соседству со Статуэткой стояла койка полупарализованного клептомана, весь словарный запас которого состоял из слова «папа». Им он выражал свое согласие и несогласие, просьбу или негодование. Все зависело от интонации. Несмотря на то, что Папа волочил левую ногу, он был очень подвижен, ни минуты не сидел на месте, а шастал по отделению в поисках курева. В углу, под окном, поджав ноги под себя, сидел тощий лысый старик по прозвищу Паук. Он целыми днями плел воображаемую паутину и ждал, когда в нее попадет добыча. Все трое были хроническими психбольными, находились здесь очень давно и о другой жизни не помышляли. Общение со Статуэткой, Папой и Пауком доставляло Свисту мало удовольствия, но деваться было некуда. Оставалось набраться терпения и ждать, когда Полина заступит на дежурство. Но, к глубокому огорчению Свиста, его карьера «носителя чайника» оборвалась, почти не начавшись. Полину из дежурных сестер перевели в инсулиновую палату. Теперь она выходила на работу каждый день и вечером уходила домой. Свист днями лежал на койке и размышлял о превратности судьбы и женском непостоянстве. Но вскоре ему опять улыбнулась удача. Возвращаясь с прогулочного дворика, Свист столкнулся с Полиной лицом к лицу. Она обрадовано улыбнулась и отвела его в сторону.  
— Не падай духом. Я говорила о тебе с Тутанхамоном.  
— С кем ты обо мне говорила?— не понял Свист.  
— С Владленовичем, так мы между собой зовем завотделением, потому что он важный и неприступный, как египетский фараон, — улыбнулась медсестра. — Тебя завтра переведут в инсулиновую палату. Будешь помогать мне больных из комы выводить.  
Лечение душевнобольных инсулином было, по мнению Свиста, по меньшей мере, своеобразным. Больного привязывали к койке и делали инъекцию инсулина, который выводил из организма сахар. Начиналось сахарное голодание. С каждым днем доза увеличивалась. На каком-то этапе сознание не выдерживало, наступал инсулиновый шок, и больной находился в бреду около получаса. Подразумевалось, что шоковая встряска поможет вернуть больному утраченный разум. Когда больному делали внутривенный укол глюкозы, он приходил в себя и чувствовал неутолимый голод. Больных, проходящих инсулиновую терапию, хорошо кормили, и они быстро набирали вес.  
В обязанности Свиста входило поить их сахарным сиропом и кормить манной кашей с киселем. На одной из коек он увидел своего старого знакомого. Кортес уже больше недели лежал в инсулиновой палате. От манки и киселя он поправился и выглядел свежим и бодрым.  
— Рад тебя видеть, амиго, — весело сказал он, обращаясь к Свисту, — когда будешь насыпать мне кашу, не коси черпак.  
— Добро, земляк, — пообещал Свист, — ты у меня будешь получать двойную пайку — Полина, услышав их диалог, улыбнулась:  
— Ну и прожора этот дедуган, ест за троих. — И уже потише добавила: — Он, наверное, еще и бабник. Все в бреду какую-то рыжую вспоминает.  
На следующий день Свист, невольно прислушиваясь к невнятному бормотанию Кортеса, находящегося в коме, уловил часто повторяющееся слово. В череде бессвязных фраз чаще всего мелькало прилагательное «рыжая». Но прислушавшись, Свист понял, что это было не прилагательное, а существительное, и не «рыжая», а «рыжье», что на жаргоне означало золото. Периодически повторялись слова «монастырь» и «часовня».  
— Он бредит не рыжей, а рыжьем. Так блатные называют золото, — пояснил он Полине.  
«Может, он был монахом и упер монастырскую казну, а теперь его мучает совесть?— подумал Свист, — но, скорее всего, это просто бред сумасшедшего».  
При слове «золото» Полина надолго задумалась и пристальнее, чем обычно, смотрела на приходящего в сознание Кортеса. Свист положил ему полную миску каши и залил сладким киселем.  
— Ты раньше, наверное, на золотых приисках работал, — сказал он Кортесу. Все бредишь о «рыжье».  
Реакция Кортеса была неожиданной. Он поперхнулся манкой, разлил на одеяло кисель и долго и натужно кашлял. Свист слегка похлопал его по спине.  
— Ешь не спеша, земляк. Твое от тебя никуда не уйдет. Все получишь сполна.  
Кортес окинул Свиста недобрым взглядом и ничего не ответил. Он не спеша взял с тумбочки горбушку белого хлеба и, разломив ее напополам, стал медленно пережевывать, запивая киселем.  
«А старикан не простыми нитками шитый, надо к нему присмотреться повнимательнее», — Свист обратил внимание, как Кортес ломал пайку. Он держал ее точно над серединой миски, чтобы ни одна крошка хлеба не упала мимо. Так поступают те, кто много времени провел в «крытой», БУРе и изоляторе на пониженной норме питания.  
На Пасху у Свиста был двойной праздник. С разрешения заведующего отделением он получил право свободно выходить из от деления. В тот же день он обошел всю территорию больницы. Сразу же за забором начинался старый фруктовый сад, который все почему-то называли «господским». К саду примыкал поселок, где жили санитары и медицинские сестры. В центре белела недавно построенная пятиэтажка. Как-то в разговоре он узнал от Полины, что до революции селение принадлежало помещику, а на территории больницы был монастырь. В тридцатые годы монахов разогнали, настоятеля сослали в Сибирь, а монастырь отдали под психбольницу.  
Свист всю неделю просидел на лавочке перед отделением и помогал верующим, которые приносили безродным больным паски и крашеные яйца. Из инсулиновой палаты он ушел. Хотелось побольше бывать на свежем воздухе. Полина была не против. Теперь они могли встречаться у нее дома. Она жила в маленьком домике на краю Стрелкового. По выходным Свист был у нее желанным гостем. Полина не скрывала своего отношения к Свисту, и поэтому санитары, сестры и старший фельдшер относились к нему, как к будущему односельчанину. У Свиста со всеми ладились отношения. Единственным, кто не переносил его даже на дух, был Горбун. Он не отвечал на приветствия, проходя мимо, отворачивался и шумно сопел. Свист был в недоумении. Казалось, он нигде не перешел буфетчику дорогу. Ясность внес санитар по прозвищу Цап.  
— Ты, того, — как-то предостерег он Свиста, — обходи Горбыля. Как бы чего не вышло.  
— О чем ты? — поинтересовался принудчик.  
— По копаному ходишь, — улыбнулся санитар. — До твоего приезда Кеша чайник носил и за Полиной увивался, как плющ. А бабы это любят.  
Свист представил Карлика, семенящего с чайником в руках вслед за Полиной, со всеми вытекающими из этого последствиями, и недоверчиво улыбнулся.  
— Да ты не смейся, — одернул его Цап, — я слышал, что все горбатые карлики в корень растут.  
Свист воспринял все сказанное санитаром как шутку, но, к его удивлению, кое-что все-таки подтвердилось. Заглянув вечером в инсулиновую палату, он увидел Кешу, стоящего почти вплотную к Полине. Медсестра, склонившись, что-то шептала Карлику на ухо, а тот зажмурив, глаза от удовольствия, согласно кивал головой. У обоих был вид заговорщиков. Свист был джентльменом и не стал нарушать идиллию.  
В отделении Свист выполнял мелкие поручения, относил пробирки с анализами в лабораторию, ходил за дистиллированной водой в больничную котельную, приносил почту.  
Через месяц «свободный выход» получил и Кортес. Он давно сдружился с буфетчиком, и тот, очевидно, замолвил за него словечко. Свист встречал их на территории больницы и за ее пределами. Чаще всего их можно было видеть на лужайке у ворот, где они пасли лошадь. Наблюдая за этой парой, он не мог понять, что могло объединять таких разных людей. «Наверняка, здесь что-то не так, — думал Свист. — Старый пройдоха нуждается в Кеше, в его влиянии в отделении и использует его. Но чем он мог заинтересовать Горбуна?» Это было загадкой.  
Глава 6  
ПОДАРОК СУДЬБЫ  
Быстро пролетело короткое жаркое лето. Приближалась выписка Свиста из больницы. Как-то при встрече завотделением сказал, что будет ходатайствовать о снятии с его принудительного лечения. Настроение было чемоданным.  
Хотелось поскорее туда, где нет конвоя и труда. Но Свист решил не торопить события. Пусть все идет своим чередом.  
Дни, похожие друг на друга, как близнецы, летели быстро и незаметно.  
В конце сентября Свист надеялся быть на свободе, а пока запоем читал Тургенева и делал наброски своей будущей повести. В тюрьмах и лагерях он перечитал множество книг и теперь хотел попробовать сам написать небольшое литературное произведение. Свист еще не понимал, зачем он это делал, но шестое чувство подсказывало, что рано или поздно сможет использовать написанное. За основу повести он брал жизнь отделения, в котором находился, считая, что эта тема в русской литературе встречается не часто. Единственным достоверным произведением о жизни душевнобольных Свист находил «Палату № 6». Но Чехов, как врач, писал однобоко, наблюдая внешнюю сторону, а он многое мог прочувствовать на себе. В какой-то мере повесть была автобиографической. Главного героя Свист отождествлял с собой, а второстепенными действующими лицами были санитары, завотделением и душевнобольные. Автор считал, что если будет рассказывать о реальных людях и событиях, то получится гораздо достовернее, чем если бы он стал выдумывать и сочинять.  
Спокойную жизнь и увлечение Свиста прервало событие, которое было трудно предвидеть. Дружба Кортеса и горбатого буфетчика закончилась очень неожиданно. Как-то вечером Горбун привез Кортеса в отделение с проломленным черепом. Заведующему он объяснил, что тот разбился, сорвавшись с купола заброшенной часовни, куда полез за дикими голубями.  
В тот же вечер в столовой после ужина к Свисту, волоча ногу, подошел Папа и жестом попросил закурить. Свист достал пачку «Примы» и дал пару сигарет. Папа благодарно замычал, схватил его за рукав и потащил к окну. Свист неохотно последовал за паралитиком. В глубокой нише оконного проема Папа предусмотрительно стал спиной к окружающим, загораживая своей тощей фигурой часть пространства, сделал таинственное выражение лица и, подтащив Свиста поближе, достал из-за пазухи какой-то предмет, завернутый в старую газету. Скосив набок глаза, он пальцем указал на карман, в котором Свист спрятал пачку сигарет, а затем на таинственный сверток, явно предлагая обмен. Свист посчитал, что меняться втемную было бы неосмотрительно. В руках у Папы не могло быть ничего, что по ценности равнялось бы пачке «Примы». Но любопытство одержало верх. Он взял из рук Папы сверток. В газете была завернута нательная ладанка величиной с игральную карту. На лицевой стороне было изображение человека в черной монашеской одежде. В правой руке он держал сияющий крест, а левой опирался на посох. Работа была тонкая, филигранная, чувствовалась рука мастера. Судя по желтовато-красному цвету и весу, ладанка была выполнена из высокопробного золота, а рисунок отделан чернением и тремя цветами эмали. Пробы на обратной стороне не было. Только в углу стояло полустертое клеймо и надпись «Спаси и сохрани». Общее состояние было идеальным, лишь в нижней части, у ног монаха, была вмятина. «Ей больше ста лет», — подумал Свист и спрятал ладанку в карман, а Папе вручил пачку сигарет. Тот, довольный, по хромал в сторону курилки. Свист вышел из отделения, сел на лавочку и, осмотревшись, начал изучать свое приобретение. Только сейчас он пришел в себя. Все было настолько неимоверно, что не укладывалось в голове. Наверняка, эта ладанка не была Папиной фамильной реликвией. Скорее всего, он, подчиняясь зову клептомании, у кого-то ее стащил. Но у кого? Ни у персонала, ни, тем более, у больных такой вещи быть не могло. В кабинет к заведующему отделением без присмотра попасть было невозможно. Свист еще раз посмотрел на ладанку. Сверху было припаяно ушко, внутренняя сторона которого по цвету ничем не отличалась. Значит, ее давно не носили. Иначе шнурок или цепочка оставили бы след. Она где-то хранилась, пока блудливый паралитик не наложил на нее лапу.  
Скоро заканчивалось принудительное лечение, и такая находка была очень кстати, но не давала покоя мысль о ее происхождении. Кое-что начало проясняться сразу же после отбоя. Кеша вернулся с пищеблока и обнаружил, что кто-то рылся в его вещах. Содержимое тумбочки было перевернуто вверх дном, а постель, аккуратно застеленная утром, измята. Кто-то сказал буфетчику, что в углу под лестницей, где стояла его койка, незадолго до ужина видели Папу. Горбун побелел от злости и бросился во вторую палату. Он перерыл папину постель, но ничего не нашел. Кеша схватил клептомана за шиворот и потащил на «буйняк», где вместе с санитаром начал проводить допрос с пристрастием. Но тот уже не раз бывал в подобных переделках и, кроме своего прозвища, которое он произносил осуждающе и с видом напрасно обвиняемого человека, ничего не сказал. Если бы он произнес хотя бы одно новое слово, то это был бы признак выздоровления, едва ли не единственный за всю историю отделения.  
На вопрос санитара Иннокентий ответил, что у него пропала фотография любимой женщины, которую он задушил своими руками.  
Понаблюдав издали за экзекуцией, которой был подвержен неудачник-клептоман, Свист прошел во вторую палату, отмотал от катушки, взятой у Паука, полуметровый отрезок нитки и, продев его в ушко ладанки, повесил свою находку под пижаму на шею Статуэтке. Тот никак не отреагировал на не совсем обычные действия своего соседа по палате.  
«Он будет последним, кого Горбун может заподозрить в краже. Пусть ладанка ночь повесит на шее у Статуэтки, а утром перепрячу ее понадежнее», — подумал Свист и, взяв зубную щетку, пасту и мыло, пошел в умывальник.  
Каково же было его удивление, когда, вернувшись в палату, Свист увидел, что Статуэтка самостоятельно лег в кровать, укрылся одеялом и крепко спал. В тот момент он не придал этому значения. На следующее утро Свист, стараясь не разбудить спящего Статуэтку, снял с него ладанку и, уличив удобный момент, отнес Полине.  
Вернулся Свист только к обеду. В отделении был банный день, и оно напоминало растревоженное осиное гнездо. Больные сновали взад и вперед безо всякой видимой причины. Руководил банно-прачечной операцией санитар Юхим Козел. Он очень гордился своей фамилией и, будучи навеселе, охотно рассказывал, как его далекий предок, реестровый казак Яшко Козел, служил у гетмана Ивана Мазепы вестовым. Медсестры и санитары верили ему с большим трудом и заглазно перемещали ударение с первого слога на последний, называя своего сотрудника козлом. А сестра-хозяйка, с которой у Юхима не ладились отношения, именовала его по-украински Цапом.  
По вечерам Юхим, собрав вокруг себя сестер и санитарок, любил рассказывать непристойные истории, сопровождая повествование неприличными жестами и телодвижениями. Когда красноречие достигало апогея, он своими несоразмерно длинными конечностями, раздувающимися ноздрями, из которых торчали кустики волос, и очень подходящим к его сухопарой, жилистой фигуре тонким пронзительным голосом действительно смахивал на старого похотливого козла.  
Последним из душа санитар вытолкнул Статуэтку и прислонил его к стене в углу коридора. Увлеченный раздачей чистого белья, Юхим надолго забыл о его существовании. Больной, в чем мать родила, понуро опустив голову, простоял в углу не менее получаса. Закончив все дела, санитар подошел к нему, держа в руках кальсоны и рубаху.  
— Стоит статуя и смотрит вниз. А вместо х...я лавровый лист, — радостно проблеял Цап и хлестнул скрученными кальсонами Статуэтку между ног.  
То, что произошло после этого, не укладывалось ни в какие рамки. Статуэтка сделал шаг вперед и влепил Юхиму звонкую пощечину.  
— Ты Козел! — коротко отрубил душевнобольной, выхватил у Юхима из рук кальсоны и направился к себе в палату.  
Статуэтке пришлось бы туго, но его спасла счастливая случайность. Из глубины коридора за происходящим наблюдал заведующий.  
«Поразительно, — подумал врач, — около двадцати лет этот больной находился в стопорном состоянии и ничто не предвещало ремиссии. А только что он адекватно отреагировал на действия санитара. Надо просмотреть его историю болезни и тщательно проанализировать все назначения за последний месяц. Завтра же отведу его на кафедру».  
Доктор сделал замечание стоявшему навытяжку санитару и не спеша удалился к себе в кабинет.  
«Может, этот случай взять за основу моей будущей диссертации? — подумал он. — Кажется, я засиделся в этой глуши. Кандидатская поможет перевестись в городскую клинику и занять достойное положение. Не всю же жизнь сидеть в этой дыре».  
 
Так неожиданно Свисту везло только два раза в жизни. Первый раз это случилось, когда он со своим другом по кличке Джем убежал из детдома. Эта кличка прилипла к нему после того, как он стащил с детдомовской кухни трехкилограммовую жестяную банку яблочного джема, которую смог осилить только до половины. С расстройством желудка и аллергической сыпью он неделю провалялся на больничной койке.  
Им стукнуло уже по пятнадцать и казенные стены стали казаться чересчур тесными. Очутившись одни в чужом городе, без копейки в кармане, голодные и злые, беглецы почти сутки бродили по незнакомым улицам и ничего не могли придумать. Когда Свист и Джем проходили мимо воинской части, с высоты бетонного забора их кто-то окликнул.  
— Эй, салаги, — поманил пальцем молоденький солдатик, — сгоняйте через дорогу в гастроном и возьмите десять бутылок белого вина по три двадцать. — Он протянул Свисту деньги и рюкзак. — И не задерживайтесь, одна нога здесь, другая там. У меня сегодня день рождения. Да смотрите, чтобы патруль вас не застукал, когда будете передавать рюкзак.  
Тридцати двух рублей Свисту и Джему хватило на билет в город, где родился Свист, и плотный ужин.  
Северный городок, куда они с трудом добрались, на вид был таким сонным, что казалось, будто кто-то забыл его среди туманных лесов. Рубленая избушка с резными наличниками и полинявшими ситцевыми занавесками на окнах, в которой доживал свой век его дед, стояла на берегу извилистой речки, уходящей в неизвестность. Перед тем как бежать из детдома, Свист «случайно» заглянул в свое «личное дело» в надежде узнать адрес родственников. Оказалось, что он был сыном пленного немецкого офицера и учительницы немецкого языка. Отца он совсем не помнил, а образ матери, размытый десятилетней разлукой, был далеким и неясным. Погостив неделю у деда, старого чекиста и бывшего начальника лагеря, где до пятидесятых годов содержались пленные немцы, он узнал подробности смерти матери и сходил на ее могилу.  
Уехали Свист и Джем по-английски, не попрощавшись, прихватив на память именные золотые часы деда и пачку писем на немецком языке с подписью: Христиан фон Бранденбург.  
Продав на барахолке дедов брегет, путешественники отправились в Комсомольск-на-Амуре, где у Джема жила родная тетка. В этом городе прошла их юность, и там они получили свой первый срок.  
Второй раз неожиданный фарт пришел Свисту, когда ему было уже около тридцати. «Дело», которое он планировал, сорвалось, и он, взяв билет на Москву, долго сидел в привокзальном ресторане, ожидая поезда. Когда до отправления оставалось меньше часа, он рассчитался с официанткой и, прежде чем пойти на перрон, зашел в туалет. Заняв одну из двух кабинок, сел на корточки на унитаз, по рассеянности забыв закрыть дверь на крючок. Когда он расстегивал брюки, то револьвер системы «наган», который был у него за поясом, пришлось взять в руки. Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге кабинки появился незнакомец с дипломатом в руках. Увидев сидящего на «толчке» Свиста и направленный револьвер, тот опешил. Свист моментально сообразил, что надо действовать, и уверенно произнес: «Ни с места. Вы арестованы. При попытке к бегству буду применять оружие».  
Незнакомец бросил дипломат и вмиг исчез. Свист даже не успел толком его рассмотреть. Пока он одевал штаны и прятал «наган», беглеца уже и след простыл. «Скорее всего, это был вор-профессионал, промышляющий в поездах, который в уединении, в туалете, хотел осмотреть свою добычу, — подумал Свист. — Дай Бог мне каждый раз красть украденное».  
В кейсе среди прочих вещей было пять тысяч бундесмарок и брильянтовая брошь. После этого случая ему очень долго шел фарт. Как все охотники за удачей, Свист верил в приметы. И теперь, когда фортуна опять преподнесла ему неожиданный подарок, понял, что черную полосу в его жизни снова сменяет белая.  
 
Глава 7  
СТАРАЯ ЧАСОВНЯ  
После смерти Кортеса заведующий стал каждый день показываться в отделении. Иннокентия он собственноручно отвел в «буйняк» и приказал прификсировать к койке. «Такова участь всех фаворитов. Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», — подумал Свист.  
Несчастному горбуну был назначен курс сульфазина и галоперидола, от которого температура подымалась до сорока градусов, и выкручивало все тело. Доза была максимальной. Редко кто мог выдержать такую нагрузку.  
Теперь Свист остался единственным, у кого был «свободный выход». Ему приходилось ходить на конюшню, запрягать лошадь и таскать тяжелые бачки с кашей и супом.  
На следующий день сестра-хозяйка послала Свиста в прозекторское отделение за курточкой и штанами, в которые был одет Кортес.  
— Пусть его хоронят в том, в чем он прибыл в больницу. А наши вещи еще сгодятся нам для отчета, — напутствовала она Свиста.  
В полуподвальном помещении больничного морга Кортес был единственным пациентом. Он голый лежал на столе, освещенном тусклой лампой, свисающей с потолка, и ждал, когда наконец-то его отправят в последний путь.  
Свист снял с вешалки испачканную кровью одежду. Кортеса невозможно было узнать. Глубокая рана с запекшимися рваными краями пересекала лицо от темени до подбородка. Свист внимательно осмотрел несчастного. Кроме раны на голове, у того не было ни синяков, ни ссадин. «Если бы он падал с высоты, то, наверняка, сломал бы себе руку или ногу. Тут пахнет мокрухой. Надо держаться от этого подальше», — подумал Свист. Он невольно бросил взгляд на уже знакомую татуировку на груди Кортеса. В подсознании, как в калейдоскопе, завертелись, замелькали обрывки мыслей, воспоминаний, складываясь в определенный сюжет. В воображении возникла ладанка с почти таким же рисунком, как татуировка. Все тот же монах с крестом в руках. И тут Свиста осенила невероятная догадка. Наколка на груди Кортеса имела свой тайный смысл. Возможно, она была письмом и картой одновременно, с зашифрованным указанием. Такие письма-татуировки накалывались в гулаговских лагерях, при необходимости передать на свободу ценную информацию. Зэку, которому до конца срока оставалось несколько месяцев, на спине или груди накалывали зашифрованное письмо, которое невозможно было отнять при обыске. Кто-то, скорее всего, кого уже нет в живых, очень давно послал таким образом на волю «живое письмо». Послание не нашло адресата, а информацией, которая в нем содержалась, воспользовался Кортес. Вначале он был всего лишь «гонцом», но, разгадав тайный смысл татуировки, решил сам воспользоваться полученной возможностью. Судя по его возрасту, он долгие годы искал место, которое было указано на татуировке и в, конце концов, нашел. Это оказалась психбольница, когда-то давно бывшая монастырем. Что-то очень важное и ценное заставило Кортеса приехать сюда под видом психбольного. И то, что он так упорно искал, находилось где-то рядом.  
Свист еще раз мысленно сравнил сюжеты на ладанке и наколке. Основной фигурой был черный монах с крестом в руке, которым на татуировке он указывал в сторону часовни. Можно было предположить, что золотая ладанка была спрятана именно там. Но Кортес не зря в инсулиновой коме бредил «рыжьем», то есть золотом. Под словом «рыжье» подразумевалось множественное число. Это предположение требовало проверки.  
Свист часто проходил мимо заброшенной, полуразвалившейся часовни, стоящей в дальнем углу больничного двора. Рядом с ней была братская могила, в которой покоились останки психбольных, расстрелянных немцами в сорок первом году. От старожилов он узнал, что когда линия фронта начала стремительно приближаться к Стрелковому, всех больных вывели за пределы больницы, раздали паек и указали дорогу на восток. Они шли, пока была еда. Как только паек закончился, все повернули обратно. Больные пришли в Стрелковое одновременно с немцами и тут же были расстреляны. Похоронили их у часовни в общей могиле. Среди местных жителей упорно ходили слухи о появляющемся в лунные ночи на месте расстрела и у могилы черном призраке, и они неохотно заходили в этот угол двора.  
Между обедом и ужином у Свиста было несколько часов свободного времени. Он распряг лошадь и повел ее пастись на поляну, где заканчивалась территория больницы. Заброшенная часовня одиноко стояла у братской могилы, охраняя покой захороненных в ней людей. Могильный холм порос сорняками и почти сравнялся с землей. Двери часовни были наглухо заколочены крест-накрест досками, а единственное окно было забито потемневшим от дождя листом фанеры. Свист сел верхом на лошадь и подъехал к оконному проему, оказавшемуся на уровне груди. Кнутовищем он толкнул фанерный лист. Тот держался на одном гвозде и легко отошел в сторону. Свист стал на круп лошади и, уцепившись за прогнившую раму, заглянул в окно. В полумраке внутреннего помещения он увидел гранитный прямоугольник, стоящий в центре часовни.  
«На него монахи ставили гроб с покойником для отпевания, и целую ночь молились за упокой его души», — догадался принудчик.  
Когда глаза привыкли к зыбкому полумраку, в изголовье гранитной глыбы он увидел квадратный проем, чернеющий на фоне серого пыльного пола. Рядом лежала сдвинутая плита. У стены стояли лом и штыковая лопата, принадлежавшая Кеше. Свист узнал ее по укороченному держаку, который Горбун подогнал под свой рост.  
«Так вот для чего ему понадобился Кеша, — понял Свист. — Хилому Кортесу такую плиту сдвинуть было не под силу. Но когда они добрались до чего-то сокровенного, между ними возникла ссора, как часто бывает при дележе. Победителем оказался, конечно же, Горбун. Он и принес ладанку в отделение».  
Свист глянул под потолок. Там под дырявым куполом ворковали дикие голуби. Только они видели и знали, что произошло в тот роковой для Кортеса день.  
Свист спрыгнул с лошади и огляделся. Вокруг не было ни души.  
 
Глава 8  
В ПОДЗЕМЕЛЬЕ  
Кеша ненадолго пережил Кортеса. Через неделю он умер от сердечной недостаточности. Таков был официальный диагноз. Его похоронили на больничном кладбище, за оградой, рядом с Кортесом. За два дня до смерти Горбуна Свист видел, как ночью на «буйняк» приходил Тутанхамон. Свиста удивило, что он, вопреки обыкновению, был одет в темный лыжный костюм и спортивные тапочки.  
Свист пообещал дежурившему в ночь санитару две бутылки самогона и отпросился до утра. В этот день он не отвел лошадь на конюшню, как обычно, а вместе с телегой оставил на дворе у Полины. В телеге под сиденьем лежали керосиновая лампа и толстая веревка. Он зашел в сарай и из-под стопки дров достал ладанку, завернутую в плотный целлофан.  
Свист развернул сверток и одел ее на шею. На душе стало сразу легко и спокойно. Казалось, что ладанка, прикоснувшись тыльной стороной к коже, наполнила тело энергией. «Наверняка, это принесет мне удачу», — мелькнуло у Свиста в голове.  
Когда он подъехал к часовне, взошла полная луна и осветила поляну зыбким, призрачным светом, стараясь заглянуть своим желтым глазом Свисту в душу «Все невероятные события происходят в полнолуние. Не удивлюсь, если встречу здесь выходца из потустороннего мира, о котором судачили в Стрелковом, — усмехнулся про себя Свист. — Надо бояться живых, а не мертвых. А лучше ни тех, ни других».  
Единственное, чего он сейчас опасался — обрести чувство страха. Он машинально прикоснулся рукой к ладанке. Прикосновение сразу же привело мысли в порядок. Мозг стал работать четко и ясно. Свист подвел упряжку вплотную к стене часовни, достал керосиновую лампу и привязал к поясу. Став на телегу, он прикрепил один конец веревки к оглобле и закинул ее в чернеющий оконный проем.  
«Странно, что на окне нет фанерного листа. Наверное, сорвало ветром», — подумал Свист.  
Подтянувшись на руках, он лег грудью на прогнивший подоконник и перебросил свое тело внутрь часовни. Вверху недовольно захлопали крыльями испуганные незваным гостем дикие голуби. Свист замер на мгновение, прислушиваясь к ночным звуками, и, не услышав ничего необычного, стал осторожно спускаться по веревке. В нос ударил запах сырости и птичьего помета. Коснувшись ногами пола, он достал спички, зажег лампу и замер, вслушиваясь в зловещую тишину. Где-то в саду ухнула несколько раз и затихла сова. Осторожно ступая по пыльному полу, Свист приблизился к проему и заглянул в уходящий вниз колодец, выложенный диким камнем. Увиденное он вначале посчитал галлюцинацией. Из черноты колодца шел тусклый, едва приметный луч света. По вертикальной стене уходила в темноту лестница из металлических поржавевших скоб, расположенных в полуметре друг от друга. Свист задул лампу, на ощупь нашел лом, забытый Иннокентием, и, попробовав первую скобу ногой на прочность, двинулся вниз. Он насчитал шесть скоб, когда уперся ногами в твердый грунт.  
«Значит, колодец глубиной около трех метров», — подумал он и начал осматриваться.  
Дальше в сторону под прямым углом к колодцу шел короткий тоннель, который заканчивался прямоугольной комнатой. Именно там находился источник света. Не выпуская из рук лом, Свист стал медленно продвигаться по тоннелю. Не хватало свежего воздуха, и он грудью почувствовал духоту. Экстремальность ситуации заставила мозг работать на сверхпредельном уровне. Голову сдавило металлическим обручем. В висках застучали «молоточки». Воображение с поразительной достоверностью нарисовало луну, окутанную розовым облаком, и непрошено перенесло этот образ в глубину сознания. Кроваво-красный туман спеленал все тело, делая его неуправляемым. На какой-то промежуток времени мозг отключился и Свист перестал осознавать реальность происходящего. Единственное, что он ощущал, это была боязнь обрести страх, и это чувство завладело им без остатка.  
Он пришел в себя в комнате, похожей на склеп. Свист зажмурил глаза от яркого света. На полу стоял аккумуляторный фонарь, а рядом на спине лежал человек с раздробленным черепом и изуродованным лицом. У Свиста мурашки пошли по коже. Точно такая же рана была у бедняги Кортеса. Уж не он ли вышел из могилы и поджидал здесь Свиста, чтобы забрать ладанку? Он накрыл ее двумя руками, защищая от покушения. И опять все стало на свои места. Свист подошел поближе к трупу и осмотрел его повнимательнее. На убитом были синий спортивный костюм и кроссовки.  
«Да это же наш заведующий», — опознал покойного принудчик. — И что это его сюда занесло? Сидел бы у себя в кабинете и кормил рыбок. Видать, Горбун за собой позвал. Или что-то очень важное сказал перед смертью. Иначе этот чистоплюй сюда бы не полез».  
Через минуту шок прошел, и Свист начал приходить в себя. Пораженный увиденным, он сразу не заметил, что покойный лежал головой в сторону глубокой ниши в стене, в которой стоял кованый металлический ящик, похожий на сундук. Свист взял фонарь и начал осматривать находку. Ниша была расположена на высоте одного метра от пола и крышка сундука находилась на уровне груди. Навесной замок, закрывающий сундук, был сорван и валялся на полу. Рядом лежало несколько старых монет. Свист поднял одну и стер с нее пыль. Это был золотой николаевский полуимпериал, монета достоинством в пятнадцать рублей. Рядом с монетами чернели брызги запекшейся крови. «Золото и кровь всегда идут рука об руку», — пытался успокоить себя Свист.  
Но желанное спокойствие не наступало. Он находился на месте двойного убийства, и неизвестный убийца был где-то рядом. Свист начал мысленно перечислять подходящие кандидатуры. Смерть доктора снимала все подозрения с Кеши. Значит, Свист напрасно подозревал Горбуна в смерти Кортеса. Нанести такой страшный удар мог человек, обладающий большой силой и хладнокровием. Это мог сделать или профессионал, превратившийся в машину для убийства, или сумасшедший. Такие в поле зрения Свиста не попадали. Он до предела напряг воображение, мысленно оценивая настоящее, сопоставляя его с прошедшим. От страшной догадки он похолодел. В голову пришла мысль, что единственным, кто мог это сделать, был он сам. Но когда и как? Может быть, виновато полнолуние? Может, он дисимулянт и ему не надо было симулировать психическое заболевание на судебно-медицинской экспертизе? Может, он действительно болен и все это совершил в припадке безумия? Как бы то ни было, если его здесь застанут, ему не доказать свою невиновность, а впереди может ожидать койка на «спецу», что хуже смерти.  
 
 
Глава 9  
НОВЫЙ ВЛАДЕЛЕЦ ЗОЛОТА  
Свист понял, что нельзя терять ни минуты. Он внимательно осмотрелся. В углу стояла спортивная сумка, с которой, очевидно, пришел доктор. «Принудчик» поставил фонарь рядом с сундуком и принялся его тщательно изучать. Передняя стенка была забрызгана кровью. Это настораживало и требовало особого внимания.  
Поддев крышку ломом, он начал осторожно открывать сундук. На удивление, она поддалась легко и без признаков скрипа плавно пошла вверх, а коснувшись стены, защелкнулась и застыла в вертикальном положении. Внутренняя поверхность крышки была поперек усилена тремя толстыми коваными брусьями. Вместительный сундук имел три одинаковые ячейки. Центральное отделение было почти до половины наполнено золотыми монетами царской чеканки. В одной из крайних ячеек вертикально стояло два деревянных патронных ящика времен Первой мировой войны. В третьей ячейке лежало несколько завернутых в холст свертков. Но, прежде всего в глаза бросалась сабля в ножнах, украшенная серебряной чеканкой.  
Она лежала в овальных выемках, специально для нее вырезанных в двух перегородках, и перекрывала доступ к содержимому сундука. Монеты, лежавшие в среднем отсеке под саблей, были покрыты коричневыми бурыми пятнами.  
Для того чтобы заглянуть в сундук, Свисту пришлось встать на цыпочки и немного прогнуться вперед. Первым желанием было взять в руки саблю, но Свист благоразумно поборол это искушение. Настораживало наличие брызг крови в сундуке, и то неудобное положение, которое приходилось принимать человеку, который хотел из него что-нибудь достать. Подумав, он снял с себя ремень, сделал петлю, накинул ее на эфес сабли и, отойдя на расстояние ремня, потянул на себя. Сабля, застывшая в пазах, не двигалась с места. Тогда Свист с силой дернул ремень вверх, сабля вышла из пазов и повисла в воздухе. От нее вниз, ко дну сундука, уходил тонкий металлический трос. Одновременно раздался страшный треск, наполнивший подземелье. Три металлические поперечины, находящиеся в дне крышки, с нечеловеческой силой ударили в кромку передней стенки сундука, и крышка захлопнулась. «Это был последний привет с того света от людей, спрятавших этот сундук, тем, кто без права хотел на него посягнуть, — догадался Свист. — Но если я остался жив, то меня спасло Провидение, и все находящееся в сундуке принадлежит мне. Наконец- то и я нашел свое Эльдорадо», — подумал он. Эта мысль заполнила сознание без остатка, вытеснив чувство тревоги.  
Столько золота у Свиста не было никогда. Однажды он стал обладателем четырех килограммов золотого песка и килограмма самородков.  
Несколько лет назад Свист работал старателем в артели, которая входила в состав компании «Лензолото», ведущей разведку и добычу драгоценных металлов в бассейне реки Лены. Руководство компании решило продать конкурирующей фирме золотоносное месторождение, находящееся в пойме одного из мелких притоков Лены. Геологоразведка «Лензолота», взяв пробы грунта, определила, что количество золота на этом участке минимальное и разрабатывать его не имело смысла. Тогда Свисту поручили искусственно обогатить оба берега речки на самом удобном для добычи участке. В обстановке особой секретности ему выдали пятьсот охотничьих патронов двенадцатого калибра и пять килограммов золотого песка и самородков. Свист должен был заменить в патронах дробь золотым песком и сделать пятьсот выстрелов по берегу речки так, чтобы золото равномерно залегло в грунт. Это было необходимо для того, чтобы покупатели, взяв контрольные пробы земли, убедились, что этот участок нужно разрабатывать.  
Свист уложил песок, патроны и двухнедельный паек и, сверившись с картой, ушел в тайгу. Он не сделал ни одного выстрела золотым песком. В «Лензолоте» его посчитали пропавшим без вести.  
Через полгода он «всплыл» в Прибалтике, где несколько лет вел свободный образ жизни.  
Деньги кончились, как всегда, неожиданно и некстати. В течение месяца Свист проиграл в казино крупную сумму. Как-то раз, вернувшись домой под утро, после очередного проигрыша, он, не раздеваясь, лег спать, а проснулся только перед вечером. Свист долго лежал в темноте, анализируя причины своих неудач. В усталом мозгу навязчиво мелькало пестрое колесо рулетки с бегающим по нему предательским шариком. Мысль продолжала работать в режиме игры. Перед глазами мелькали цифры и помимо воли слагались в единое целое. В итоге получалось неимоверное число. Свист подумал, что от усталости он ошибся в подсчетах. Вскочил, взял карандаш и бумагу и в столбик сложил все цифры с рулетки. Итоговая цифра была 666. «Рядом с золотом всегда стоит Сатана», — подумал он.  
Теперь все стало на свои места. Свист понял, что золото было дано ему во временное пользование и сейчас оно ушло к своему настоящему владельцу. Этим хозяином был тот, кто рано или поздно встает на пути каждого человека, испытывая его бескорыстие и честность. Тот, кто оставляет в слабых душах след своего копыта.  
Свист опять поднял крышку и услышал щелчок, взводивший адский механизм в боевое положение. Сабля вернулась на свое место и просилась в руки. Он зацепил ломом уходивший вниз тросик и с силой рванул в сторону.  
Механизм сработал, кованые брусья опять с силой ударили о кромку сундука, но тросик оборвался, и крышка не закрылась. «Мина обезврежена», — облегченно вздохнул золотоискатель. Свист глянул на часы. Времени оставалось немного. Он стал осторожно выкладывать содержимое сундука на пол. Развернув один из свертков, он увидел икону в золотом окладе, усыпанную алмазами. Патронные ящики доверху были набиты золотыми украшениями. Свист взял спортивную сумку, засыпал туда монеты и с трудом потащил наверх. Когда содержимое сундука оказалось в углу часовни, Свист с облегчением перевел дух.  
— Вот и тебе нашлась усыпальница, стрелечан- ский Тутанхамон, — принудчик с трудом передвинул плиту на старое место и тщательно присыпал многолетней пылью, перемешанной с голубиным пометом. Так вот почему погиб Кортес, а не Карлик — стало ясно Свисту, Горбун просто не смог дотянуться до сундука. Первой в руки Кортеса попала ладанка, и он передал ее Кеше. А когда он потянул на себя саблю, получил мгновенную смерть. Сработал механизм, построенный по принципу капкана. Кеша не бросил напарника и привез его в отделение. Заведующий не поверил, что Кортес разбился, упав с купола часовни. Слишком маленькой была высота. Поэтому он и начал допрашивать Иннокентия на «буйняке». По-видимому, тот не выдержал и рассказал о спрятанном золоте, но утаил самое главное. Перед тем, как покинуть подземелье, Горбун захлопнул крышку сундука и взвел курок «адской машины», чем полностью расквитался с доктором за свою смерть.  
Около трех часов ночи Свист, погрузив содержимое сундука на телегу, был на выезде из деревни. У крайнего дома, где жила Полина, он остановился, зашел во двор и снял с забора молочный кувшин. Наполнив его золотыми монетами, он положил сверху тонкий, ажурный браслет с рубинами и поставил под крыльцо, на то место, где медсестра оставляла ему ключ. Патронные ящики и иконы он закопал на опушке леса, под вышкой высоковольтной линии. Можно было не сомневаться, что в этом месте никто не станет рыть траншею под газопровод.  
Близился рассвет. По полю стелился сизый студеный утренний туман. Свист вывел лошадь на прямую дорогу к Стрелковому и в последний раз стегнул ее кнутом. Повесив тяжелую сумку на плечо, он вышел на шоссе.  
 
Глава 10  
СУЕТА СУЕТ  
К парадному подъезду старинного особняка, где с мая 1914 года проживал Григорий Ефимович Распутин, каждый вечер подъезжали дорогие экипажи и начинающие входить в моду автомобили. Здесь собирались сливки петербургского высшего света. Длинной чередой тянулись через апартаменты старца обладатели титулов, чинов и состояний. В его покоях можно было встретить князей и министров, фрейлин и депутатов думы, банкиров и губернаторов. Явной благосклонностью Распутина выделялись среди посетителей Анна Александровна Вырубова — фрейлина императрицы, банкир Дмитрий Рубинштейн и князь Феликс Юсупов. По возвращении из тюменских краев, где на Григория Ефимовича было совершено покушение, его популярность, вера в его магическую силу и высшее предназначение возросли неимоверно. Этому способствовало то, что покушение на Распутина, совершенное в Покровском одной из его почитательниц, произошло в один день с гибелью в Сараево эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги Софии фон Гогенберг. У въезда с набережной на Латинский мост сербский гимназист Гаврило Принцип дважды выстрелил в наследника австро-венгерского престола и его жену, проезжавших в открытом экипаже, и убил их наповал.  
Эти два выстрела были роковыми для всей Европы. Покушение на Франца-Фердинанда послужило поводом для начала Первой мировой войны, унесшей миллионы жизней.  
Позднее Распутин говорил, что если бы не было того случая в Покровском, то не было бы и войны России с Германией. Он всегда был против конфликта Николая II с кайзером, удерживал царя от столкновений раньше, удержал бы и в этот раз — старец ратовал за союз двух монархий, направленный против революции.  
В этот вечер Распутин раньше обычного отпустил гостей и охрану. После полуночи за ним должен был заехать Феликс Юсупов и отвезти к себе в особняк, где предстояло свидание старца с княгиней Ириной Юсуповой, племянницей Николая II.  
Григорию Ефимовичу нездоровилось. На перемену погоды ныла недавняя рана. Он сидел за столом и думал о былом. Он размышлял о бренности всего земного и о тщетности мирской суеты. И то, что раньше казалось ему скучным и постылым — долгие зимние ночи, холодные ветры по осени, безлюдье на сотни километров, — все это выглядело теперь вещим, мудрым, исполненным значения. «Суета сует и томление духа», — подумал он.  
Много лет прошло с тех пор, как он покинул отчий дом и пустился в странствие по России. В монашеском одеянии бродил он по монастырям и приходским церквям, постоялым дворам и ночлежкам. Научился читать по-старославянски и толковать Священное Писание. Петляя по проселочным дорогам и лесным тропинкам Центральной Сибири, он однажды забрел в логово монаха-отшельника, где прожил более двух лет вдали от мирской жизни, познавая мудрость и истину. На прощание отшельник благословил Григория, повесив на шею образок и наказав беречь его, как зеницу ока.  
— Ладанка эта, — напутствовал он Распутина, — дело рук уральского чеканщика-богомаза, человека веры старообрядной, и сила в ней заложена великая. Перед тем как взяться за ее изготовление, мастер долго постился, очищая душу и разум от греховных помыслов. На третий месяц поста было ему видение. Как-то за полночь зашел к нему в избу странствующий человек, одетый с головы до пят во все черное. Долго они беседовали об исканиях в вере, о связи между прошлым, настоящим и будущим, о смысле бытия. Под утро пришелец исчез, как будто его и не было вовсе. Мастер кинулся закрыть за ним входную дверь, но оказалось, что она заперта изнутри на все засовы. Образ ночного гостя старовер и взял за основу ладанки.  
— Покуда она с тобой, жив и здоров будешь, и успех тебе будет во всех твоих делах. Было мне откровение, что вознесешься ты, раб божий Григорий, высоко... А дальше все, как в тумане. Значит, может быть по-всякому. Но пока ладанка с тобой, никто тебе не страшен. Все тебе пойдет во благо, и будешь видеть то, что еще не произошло, но неминуемо случится.  
Долго еще бродил по России Распутин, пока судьба не привела его в Петербург. С рекомендательными письмами от настоятеля Казанской епархии явился он к ректору духовной академии, отцу Феофану, и смиренно попросил о помощи. Феофану приглянулся статный, с горящими глазами, длиннобородый мужик, свободно ориентирующийся в Священном Писании. Вскоре Феофан познакомил его с Анной Вырубовой, а та тайком привела его во дворец и представила Александре Федоровне. Склонная к мистике, экзальтированная супруга Николая II сразу попала под магнетическое влияние «странника». Ее гипнотизировал пронизывающий взгляд Распутина и завораживала его вкрадчивая тихая речь, пересыпанная старославянскими изречениями. Императрица свела Григория с царем, его официально пригласили во дворец, где со временем он стал своим человеком. В царском семейном кругу Распутина воспринимают как человека, постоянно общающегося с потусторонним миром. В своих проповедях он дал ясно понять, что послан Провидением охранять царскую фамилию от всех бед и несчастий. После рождения долгожданного наследника влияние Распутина стало почти безграничным. Царевич Алексей от рождения страдал гемофилией, и любая случайная царапина могла быть смертельной. Заговорами и молитвами старец охранял больного престолонаследника от опасностей повседневной жизни, и это сделало его незаменимым. Приступы болезни сопровождались истерией у сына и паническим страхом у матери. Успокоение Алексея, которое приносило мистическое бормотание Распутина, передавалось и царице. Каждый вечер он приходил к престолонаследнику в спальню, садился рядом с кроватью, в полумраке смотрел на него горящими глазами, клал ему на лоб большую теплую ладонь и тихим, вкрадчивым голосом рассказывал притчи и сказки. Он до такой степени приучил Алексея к своему взгляду и голосу, к ночным разговорам с баснями и присказками, что при одном появлении Григория больной успокаивался и утихал. Как-то поздней ночью, когда Алексей уснул глубоким сном, старец долго молча сидел у его изголовья и думал о чем-то своем. В памяти всплывали неясные образы, ночные бдения и молитвы с монахом-отшельником в далекой Сибири и его пророческое напутствие.  
Внезапно Распутин почувствовал непонятный магнетический толчок, приоткрывший на мгновение завесу будущего, Григорий повернулся к царице побелевшим лицом.  
— Наследник жив, покуда жив я, — прошептал он осипшим в одночасье голосом, — а моя смерть будет и вашей смертью.  
Как-то после сорокадневного поста старец сказал царице:  
— Матушка, не пускай сегодня царевича играть в «розовую» гостиную. Видел я сон страшный. Как бы чего не случилось.  
В этот день в «розовой» гостиной оборвалась люстра. С этого момента любое желание Распутина приобрело для Романовых силу приказания. Каждое его слово было наполнено таинственным смыслом, в каждом его движении был виден судьбоносный перст Провидения. Почувствовав себя уверенно в царской семье, старец начал распространять свое влияние на кадровую политику. Он настоял на смещении главнокомандующего и заставил царя самого стать во главе воюющей армии. Для него не существовало невозможного. Григорий Ефимович брался помочь любому ходатаю в любом затруднении. Он снимал и назначал министров, генералов, руководил распределением интендантских заказов для армии, добился помилования обвиненному в государственной измене банкиру Рубинштейну. Однажды в тесном кругу с его уст сорвалась фраза:  
— Захочу — сивого мерина министром назначу.  
В великосветских салонах Распутин стал душой общества. Постоянное пребывание под воздействием «Мадеры» не вредило образу «божьего» человека.  
Дамы млели от его обескураживающего хамства, но их мужей он начал раздражать. Известный невропатолог и психиатр того времени высказал мнение, что сила новоявленного пророка заключалась в его властном характере и «половом гипнотизме», которым старец обладал в высшей степени. Великосветское дамское общество было той средой, где Распутин нашел ему применение. Для того чтобы как-то оправдать связь со старцем, поклонницы были вынуждены объявить его святым. По Петербургу пошли разговоры о связи Распутина с обольстительной Ириной Юсуповой. Такое положение вещей не могло долго оставаться безнаказанным.  
Глава 11  
СМЕРТЬ ФАВОРИТА  
По одной из существующих версий, Распутина убил Феликс Юсупов. Но это не совсем так. Юсупов был инициатором покушения на старца, угощал его отравленным вином и стрелял в него. Но главой заговора был монархист-черносотенец, депутат Государственной думы Владимир Пуришкевич. И именно от его руки погиб Распутин. Мотивы участия Юсупова в убийстве старца лежат на поверхности. Не совсем понятно, какую цель преследовал Пуришкевич, участвуя в этой авантюре, которая могла стоить ему жизни. До той роковой для Распутина ночи их дороги никогда не пересекались. Скорее всего, Пуришкевич, как ярый монархист, хотел избавить династию Романовых от фатального влияния Распутина, не подозревая, что смерть старца повлечет за собой революцию и гибель всей династии. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад.  
Распутина охраняла придворная полиция, «охранка» и особая частная охрана, нанятая банкиром Рубинштейном, заинтересованным в его могуществе.  
Организовать и осуществить покушение на фаворита царской семьи мог только человек огромного ума и силы воли.  
Подвальное помещение во дворце князя Юсупова было сводчатым, в стиле русских палат. В камине уютно потрескивали дрова, резная мягкая мебель, шкура белого медведя, устилавшая, пол, придавали комнате особое очарование, свойственное только женским будуарам. На небольшом столике рядом с китайским сервизом стояли вина и поднос с пирожными.  
Пуришкевич, великий князь Дмитрий Павлович и поручик Сухотин, закончив приготовления к приему гостя, поднялись по винтовой лестнице на второй этаж в кабинет Юсупова и стали чутко прислушиваться к малейшему шуму, доходившему с улицы.  
— Едут, — сказал Пуришкевич, услышав шум мотора.  
Под окнами хлопнули дверцы автомобиля, послышался топот стряхивающих снег ног и густой, низкий голос Распутина:  
— Куда, милый?  
Заговорщики спустились в тамбур и старались не дышать, вслушивались в каждый шорох за дверью. Прошло более получаса, когда послышалось хлопанье пробок и звон бокалов.  
— Пьют, — прошептал Дмитрий Павлович, — теперь ждать недолго. — Прошло еще четверть часа, разговор за дверью не прекращался.  
— Это невероятно, — прошептал Пуришкевич, обращаясь к Великому князю. — Он, наверное, заколдован. Его даже цианистый калий не берет.  
Все трое поднялись по лестнице в кабинет, куда вскоре пришел встревоженный Юсупов.  
— Ничего не понимаю, — сказал он. — Этот мерзавец выпил три рюмки с ядом и съел несколько отравленных пирожных — и ничего. Яд не действует.  
Немного подумав, он подошел к письменному столу, достал из ящика браунинг и решительно направился к лестнице. Через несколько минут внизу раздались выстрел и глухой звук падающего тела. Пуришкевич, Сухотин и великий князь бросились вниз. Перед диваном на шкуре медведя лежал умирающий Распутин. Крови не было. Пуля попала старцу в грудь. Но он еще не был мертв. Он агонизировал. Пуришкевич осмотрел лежащую на спине нескладную фигуру старца, с его запрокинутой головой, торчащей вверх бородой, с заострившимся побелевшим хрящеватым хищным носом и закатившимися, в красных прожилках, глазами.  
— Поздравляю Вас, Феликс, — сказал он. — На этом свете стало одним негодяем меньше. Приближалось утро. Нельзя было терять ни минуты. Все четверо поднялись наверх. Пуришкевич с Юсуповым стали снимать с окна тяжелые бархатные шторы, а поручик Сухотин с великим князем повезли сжигать шубу и шапку Распутина. Не успели они уехать, как в тамбуре на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаркающие шаги. «Прислуга на ночь отпущена, кто бы это мог быть?» — подумал Пуришкевич. Он бросился по лестнице вниз и выбежал во двор. То, что он увидел, не могло присниться и в кошмарном сне. Григорий Распутин, тяжело переваливаясь из стороны в сторону, бежал к открытым кованым воротам и громко кричал:  
— Феликс, все донесу царице!  
Пуришкевич на ходу выхватил револьвер и несколько раз выстрелил в убегающего. Старец остановился, сделал два-три неверных шага и тяжело упал в рыхлый снег. Пуришкевич подбежал к Распутину и, став на колено, приложил ухо к груди. Сердце не билось. Рассматривая старца, его холеную, пахнущую дорогой парфюмерией бороду, лакированные сапоги, вышитую шелковую рубаху навыпуск, подпоясанную шнурком с кисточкой, он увидел рядом с убитым овальную ладанку с порвавшимся кожаным ремешком. Пуришкевич поднял ее, очистил от тающего на металле снега. Казалось, что она еще хранила тепло своего владельца. Осматривая находку, он понял, почему Распутин остался жив после выстрела Юсупова. Пуля попала в ладанку, сделав в ней глубокую вмятину и не причинив вреда.  
Труп Распутина замотали в бархатные шторы, вывезли из дворца Юсупова на автомобиле подоспевшего князя Дмитрия и сбросили с моста на Малой Невке.  
Новость о смерти Распутина разлетелась мгновенно. На льду, возле полыньи, полиция нашла калошу «старца». Труп подняли водолазы. Правая рука покойника была поднята вверх, большой указательный и средний пальцы были сложены щепотью и сохраняли положение крестного знамения.  
Тело Распутина отпевали в Чесменской богадельне, находившейся рядом с Царским Селом. Хоронили его тайно в Царскосельском парке. Ходили слухи, что весной прах убиенного раба божьего Григория перевезут на родину в село Покровское. Но в феврале грянула революция. Монархия пала, а император всея Руси Николай II стал скромно именоваться полковником Романовым.  
Впереди у бывшей царской семьи были изгнание и страшная трагедия Ипатьевского особняка.  
Судьбу Пуришкевича тоже нельзя было назвать счастливой. После Февральской революции он требовал разгона Советов и введения военной диктатуры. После Октябрьского переворота, когда к власти пришли большевики, он организовал контрреволюционный заговор, с целью восстановления монархии, который посредством великого князя Дмитрия Павловича финансировала царская семья.  
Восстание было подавлено в самом начале, и Пуришкевич оказался в Петропавловской крепости, где не потерял мужество и вел себя достойно. В камеру он потребовал бумагу и чернила. Из-под его пера вышла ода под названием «Песнь непокоренного духа». Приговор Петроградского военного трибунала был неожиданным. Пуришкевича приговорили к четырем годам общественных работ при тюрьме. В апреле у него заболел сын, и Дзержинский под честное слово отпустил его на свободу. Спустя некоторое время он, прихватив золото и драгоценности, полученные им от Романовых, с семьей бежал к Деникину. По дороге на Кавказ, на глухом полустанке, их поезд был разграблен махновцами. Вместе с драгоценностями и прочими скрабом головорезы из отряда Лютого экспроприировали у Пуришкевича и распутинскую ладанку, так талисман в очередной раз поменял владельца. Чудом оставшись в живых, но без средств к существованию, Пуришкевич пробрался к Деникину, где вскоре умер от сыпного тифа.  
Второй непосредственный участник убийства Распутина, князь Феликс Феликсович Юсупов вместе с женой Ириной бежал к своему отцу в Париж. Перед падением монархии старший Юсупов предупредительно перевел все свое состояние в европейские банки и ни в чем не знал нужды. В Париже Юсупов издал мемуары под названием «Как я убил Распутина». Он прожил долгую жизнь и умер своей смертью.  
Великий князь Дмитрий Павлович Романов после революции эмигрировал в Англию, где одно время возглавлял «Союз русских монархистов».  
Поручик Сухотин воевал против красных в армии адмирала Колчака.  
После разгрома белого движения на востоке России он бежал в Харбин, а оттуда в Японию, где долго работал портовым грузчиком. Нанявшись матросом на судно, идущее в Америку, он нелегально попал в США, и ему улыбнулась удача. Будучи хорошим наездником, он давал уроки верховой езды, где познакомился с дочерью текстильного магната, которой не терпелось вступить в законный брак. У Сухотина не было ничего, кроме военной выправки, хорошего воспитания и чести. Но этот капитал он использовал сполна.  
 
Глава 12  
ИСИДОР ЛЮТЫЙ  
Конный отряд Исидора Лютого, насчитывающий до двухсот сабель, с боями прорывался в направлении Гуляй-Поля для соединения с армией Батьки Махно. Отряд Лютого являлся составной частью повстанческой армии, но в основном действовал самостоятельно. В соответствии с анархистской идеологией Кропоткина и Бакунина, Лютый не признавал прямого подчинения Нестору Ивановичу, но, учитывая авторитет и влияние Махно в анархистской партии «Хлiб i вiльна праця», членами которой они оба состояли, считался с его указаниями. Вчера он с вестовым получил приказ срочно прибыть в Гуляй-Поле.  
«Не ко времени Нестор к себе зовет, — подумал Лютый, вспоминая вчерашний налет на поезд с беженцами, почти не оказавшими сопротивления,-много можно было добра нажить»  
Пришпорив гнедого жеребца, Лютый проскакал вдоль растянувшейся колонны всадников и легких тачанок, запряженных четверками сытых лошадей. Дождавшись, когда голова колонны достигнет самого низа пологой балки, он зычным голосом приказал:  
— Всем спешиться! Лошадей не распрягать! Командира разведки ко мне!  
Команда Лютого эхом пронеслась по цепи.  
— Вышли конный разъезд, — приказал он подскакавшему усатому молодцу. — Пусть проверят, чья в селе власть и нет ли в нем неприятеля.  
С сумерками отряд Лютого вошел в село. Бойцы сноровисто располагались на ночлег под соломенными крышами белых мазанок. Лошадей расседлали, не снимая уздечек, привязали во дворах к коновязи и засыпали в деревянные лотки овса. Деревенские собаки, за годы гражданской войны привыкшие к неожиданному появлению большого количества лошадей и людей, лаяли мало и неохотно.  
Лютый, выбрав хату победнее на краю села, рукояткой нагайки постучал в окно.  
— Принимай гостей, хозяин!  
После повторного стука дверь со скрипом отворилась, и на пороге показался сгорбленный годами, одетый в белье и обрезанные валенки седобородый старик, держащий в руках керосиновую лампу.  
Исидор взял лампу из рук хозяина и прошел в хату. В сенях в нос ударил запах прелых козьих шкур, прокисшего молока и кошачьей мочи.  
— Ты чего, старый, хату не проветриваешь? — недовольно спросил он вошедшего хозяина.  
— А нащо її провітрювати? — ответил хозяин. — Треба тепло берегти.  
— Стели на полу у окна, — приказал Лютый ординарцу. — А сам заведи тачанку с грузом, что с последнего поезда отбили, во двор и не спускай с нее глаз. Отвечать за нее будешь головой.  
Лютый поставил карабин и шашку у изголовья, задул лампу и, завернувшись в бурку, моментально уснул. Однако спать пришлось недолго. Его разбудил сильный стук в дверь. Стряхнув с себя сон, Лютый услышал пулеметную стрельбу. Схватив оружие, Исидор выскочил на улицу.  
— В чем дело? — спросил он пробегавшего мимо повстанца.  
— Австрийцы наступают.  
Нападение на село австрийского карательного отряда, усиленного добровольцами — немецкими колонистами, было неожиданным. Каратели взяли село в кольцо. Из темноты ночи пулеметным и оружейным огнем они расстреливали мечущихся в панике повстанцев и готовились к конной атаке.  
Основная часть анархистов сбилась на сельской площади и, поставив тачанки в кольцо, отчаянно отстреливалась. Лютый бегом вернулся во двор. Ординарец, взяв коренника под уздцы, выводил тачанку на улицу. Увидев бегущего Лютого, он остановился, ожидая приказания.  
— С юга стрельбы не слышно! — прокричал Исидор. — Скачи во весь дух! Может, прорвешься. В трех верстах в Стрелкоом есть монастырь. Спросишь настоятеля. Он мой двоюродный брат. Отдашь груз только ему!  
Ординарец вскочил на тачанку и, хлестнув лошадей, скрылся в ночной мгле.  
Отряд Лютого был почти полностью разгромлен. Сам Исидор, пытаясь с группой повстанцев вырваться из кольца, в конном бою зарубил троих кавалеристов, но был застрелен австрийским унтер-офицером.  
 
Глава 13  
ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО — ХАЛВА  
Лет десять назад Свисту не повезло. После суда он пошел этапом в колонию строгого режима в Абакане. За полгода до этого в лагере был бунт. Зэки дотла сожгли тарный цех на промзоне, разграбили лагерный магазин и взяли заложников из числа вольнонаемных. Бунт был жестоко подавлен. Организаторов «раскрутили», добавив срок, и свезли на особый режим. Старый «хозяин» отправился на пенсию, его место занял подполковник внутренних войск по кличке «Людоед».  
Новый «хозяин» начал со строительства подземного БУРа и шизо. Нарушителей режима содержания он пачками отправлял на «крытую». Посылки и передачи были отменены, а в ларьке не было ничего, кроме шнурков, конвертов и зубного порошка. Чай, сало и сигареты можно было достать только на промзоне, куда каждый день заезжали за готовой продукцией грузовики с воли. Вольнонаемные шоферы за двойную цену охотно завозил и все необходимое. После окончания работы зэки выстраивались по отрядно и через ворота пятерками возвращались на жилую зону. На вахте их тщательно обыскивали. И только бригада «дырявых», шедшая в самом конце колонны, избегала этой участи. Охранники знали, что любая вещь, побывавшая в руках у «петуха», по лагерным законам считалась «законтаченной», и никто не должен был к ней прикасаться. Конвой обыскивал «неприкасаемых» вяло и неохотно. Бригада «дырявых» работала на шлифовке. На войлочных кругах они шлифовали фурнитуру для мебельного комбината. Эта работа считалась самой вредной. Зеленая шлифовальная паста въедалась в кожу, ее невозможно было отмыть, и «дырявые» издали походили на негров.  
Свист давно понял, что водка, сало и сигареты не «контачатся», и при помощи «опущенных» доставлял все это в жилую зону. Сало и чай он плотно заматывал в несколько слоев целлофана и привязывал «опущенному» ниже спины, а водку, перелитую в грелки, — между ног. Ни один из краснопогонников не мог себе позволить на виду у всей зоны прикоснуться к ягодицам «опущенного». Тем более начать щупать его за причинное место.  
Свист относился к «опущенным» нейтрально, понимая, что они являются неотъемлемой частью лагерной структуры. На «черных» зонах, где верх держали блатные «дырявым» жилось несладко. Они убирали локальные сектора, мыли лагерные туалеты и работали на самом вредном производстве, постоянно испытывая всеобщее презрение. Состав бригады «петухов» был самым разнообразным. Большая часть была «опущена» в наказание за тюремные и лагерные провинности. Почти наверняка в касту «неприкасаемых» попадали сидевшие за изнасилование малолетних. Но были и откровенные «голубые». В столовую «дырявые» заходили последними и сидели за отдельным столом. На одной из дальних зон, где пришлось побывать Свисту, в их мисках были просверлены дырки. Несчастным приходилось затыкать их пальцем, чтобы успеть съесть содержимое. Это делалось для того, чтобы помазан не спутал «законтаченную» посуду с общей.  
Свист по-своему оценивал положение вещей. Он считал, что иногда от «петуха» бывает больше пользы, чем от блатного, который «стучит» в опер- часть. Но своего мнения на этот счет вслух не высказывал. Из истории он знал, что многие выдающиеся люди были гомосексуалистами, но считал это ошибкой природы, хотя в древней Спарте поощрялась однополая любовь. Считалось, что два воина, соединенные этим чувством, были непобедимы.  
Из общей массы забитых, пропитанных потом и шлифовальной пастой «дырявых» выгодно выделялся вертлявый брюнет лет двадцати пяти по прозвищу Майка, сидевший за изнасилование со смертельным исходом двенадцатилетней девочки. Он уже отбыл первую пятилетку из тех пятнадцати, которые ему предстояло провести в заключении. На зоне он обжился и, в отличие от остальных «обиженных», не сильно унывал. Работал он шнырем ДПНК. Ходили слухи, что его услугами частенько пользовались краснопогонники.  
Майка свободно мог переходить из жилой зоны в рабочую и часто хаживал мимо цеха, в котором работал Свист. Однажды он, стоя у входа, заметил Майкин внимательный взгляд в свою сторону, но остался равнодушным. Все его мысли были сосредоточены на новенькой продавщице из лагерного магазина, которая была недосягаема даже теоретически, но от этого становившаяся еще желаннее. Внимание Свиста привлекла стая грачей, которые, раскачивая колючую проволоку предзонника, грелись на весеннем солнце. Тощий облезлый грач, измученный долгой зимней бескормицей, смело слетел на контрольно-следовую полосу и принялся разгребать рыхлую землю, отыскивая червей. Примеру вожака последовали сородичи. «Снова весна и снова грачи. Опять тюрьма и опять дрочи», — вздохнул Свист и зашел в цех.  
Как-то после вечерней проверки в слабо освещенном тамбуре барака Свист лицом к лицу столкнулся со шнырем ДПНК. Майка, задержавшись на секунду, глядя в сторону, на одном дыхании, скороговоркой выпалил:  
— Будешь ложиться, осмотри шконку.  
И тут же исчез.  
Свист спешил в каптерку, где его ждала грелка со спиртом. Хотелось побыстрее вылить ее содержимое в алюминиевую кружку, выпить большими глотками и, наскоро закусив черняжкой, лечь спать, чтобы увидеть во сне долгожданную свободу. Миновав каптерку, он прошел в свой угол. Темноту барака слабо растворяли отблески прожектора на вышке. Постель была аккуратно застелена, хотя Свист хорошо помнил, что утром сидел на заправленной наре и писал письмо. Подняв подушку, он ничего не обнаружил. Тогда Свист снял одеяло и стал прощупывать каждый сантиметр ватного матраца. Где-то, выше середины, ближе к изголовью, рука наткнулась на вертикально стоящую, острую, как бритва, заточку, намертво прикрученную вязальной проволокой к перекладине нары. Расчет был почти безошибочным. Кто-то знал, что сегодня Свист занес в жилую зону спирт. Известно было и то, что пить он будет только после вечерней проверки, а охмелев от большой дозы, плашмя упадет на постель. Его смерть расценивалась бы как самоубийство.  
Свист догадывался, чьих рук это дело, но не успел расквитаться. С самого начала у него не заладились отношения с полублатными, которые «пахали» на оперчасть. Не смог он отблагодарить и Майку. По оперативно-режимным соображениям Свиста перевели на другую зону. В характеристике, вложенной в личное дело, четким почерком начальника отряда было указано: «Осторожный, хитрый, скрытный, беспринципный, легко приспосабливается к изменяющимся условиям». На этапе Свист долго размышлял, что побудило Майку, рискуя собой, спасать его жизнь. Может быть, шнырь косвенно принимал участие в этом деле, но в последний момент заговорила совесть? Но теперь об этом можно было только гадать. Он не жалел, что его переводят на другую зону, считая, что неважно, где сидеть, главное — с кем сидеть. Немного огорчало, что он не успел отовариться в лагерном ларьке и перемигнуться с молоденькой продавщицей. В последний завоз Людоед сменил гнев на милость и на зону завезли халву, к которой Свист был неравнодушен. В день, когда его увозили с зоны, в коридор этапного помещения проскользнул Майка. Улучив удобный момент, шнырь подозвал Свиста к решетке и сунул ему объемистый кулек, доверху заполненный желтыми маслянистыми комочками. Настроение сразу улучшилось. Зэк отсыпал немного халвы из кулька в ладонь и стал не- спеша жевать.  
«Это сладкое слово — халва, — подумал он. — Такова непостижимость «женской» логики».  
Этот случай послужил Свисту уроком, и он навсегда перестал злоупотреблять спиртным. Бедняк не может иметь недостатков или пороков. Преимущество обладать ими безнаказанно есть только у богатых и свободных и путь они со смирением воспринимают свои пороки как плату за грехи и каются, пока не поздно.  
Глава 14  
РЕКВИЕМ ДЛЯ ВИОЛОНЧЕЛИСТА  
В танцевальном зале загородного ночного клуба «У Фреди Меркьюри» царил зыбкий полумрак. Медленно вращающийся под потолком шар, усеянный зеркальными осколками, освещенный тонким лучом прожектора, наполнял пространство множеством движущихся бликов, создавая иллюзию падающих листьев. Оркестр тихо играл «Осенний блюз».  
Свист остановился на входе и внимательно осмотрелся. В центре площадки, тесно прижавшись друг к другу, танцевала одинокая парочка. Он вернулся в фойе, прошел мимо отдельных кабинетов и, мельком заглянув в зазывно распахнутые двери уютного бара, направился к двери туалетной комнаты, на которой непривычно отсутствовали знакомые буквы.  
В сверкающем никелем и кафелем туалете у зеркала причесывался розовощекий, склонный к полноте блондин неопределенного возраста. С появлением Свиста он подобрался, как собака, почуявшая дичь, и стал усердно причесывать жидкие кудри. Свист тщательно вымыл руки, вытер их пахнущим дорогим одеколоном белоснежным носовым платком, поправил перед зеркалом узел галстука и, смахнув с рукава невидимую пылинку, бархатным голосом проворковал, обращаясь к толстяку:  
— Скьюз ми, не одолжите мне на минуту косметичку? Я, кажется, забыл свою в машине.  
Просьбу не пришлось повторять дважды. Свист черным карандашом удлинил разрез глаз, затем подрумянил щеки и слегка подкрасил губы.  
— Может быть, поужинаем вместе? — с надеждой предложил новоявленный знакомый, с интересом разглядывая подтянутую фигуру Свиста.  
— К сожалению, я вынужден Вас огорчить. Я не ищу новых знакомств, — без зазрения совести соврал Свист.  
В баре он занял высокое вращающееся кресло у стойки, заказал черноусому бармену мартини и, сидя боком к залу, стал исподволь рассматривать посетителей. Большая часть столиков была занята парочками, которые никого, кроме своего визави, не замечали. Только в дальнем углу бара скучал одинокий посетитель. Свист вполоборота повернул к нему кресло и, сделав небольшой глоток мартини, стал изучать незнакомца. Это был высокий худощавый мужчина в роговых очках, чуть старше средних лет, который явно не имел никакого отношения к физическому труду. Об этом свидетельствовали тонкие холеные руки с длинными нервными пальцами. Свист взял недопитый бокал и, пройдя через весь зал, занял соседний столик. Его перемещение не осталось незамеченным. Незнакомец внимательно осмотрел Свиста и чуть заметно улыбнулся.  
«Кажется, все идет нормально», — подумал Свист.  
Усевшись поудобнее, он одарил соседа многообещающим взглядом и, подняв бокал, сделал еще один глоток. Этот жест был воспринят как приглашение. Незнакомец пересел к столику Свиста и, пристально заглянув тому в глаза, коротко спросил:  
— Не помешаю?  
— Напротив, — улыбнулся Свист, — буду очень рад, если поможете скрасить мое одиночество. Предлагаю выпить за знакомство.  
— Я не употребляю алкоголь. В нем ищут забвения только слабовольные. Но в чем-то Вы правы. Нам пора познакомиться поближе. Называйте меня Фредди. Как вы догадались, мое настоящее имя звучит иначе, но так будет романтичнее. Пусть это будет дань уважения великому Меркьюри.  
Свист не испытывал ни малейшего уважения к гомосексуалисту Фредди Меркьюри, умершему от СПИДа, но согласно кивнул и представился Рафаэлем.  
Фредди заказал два кофе и пачку дорогих сигарет. Прикуривая от зажигалки Свиста, он пересел поближе, коснувшись коленом его ноги, и блеснув стеклами очков, вкрадчиво прошептал:  
— Кажется, мы здесь засиделись, Рафик. Я не покажусь Вам навязчивым, если предложу довезти Вас до города?  
— Моя благодарность не будет иметь границ, — вежливо отозвался Свист.  
Тепло и уют мягкого кожаного салона «Плимут-Каравеллы» приятно контрастировали с дождевым мраком холодной осенней ночи. Не сбрасывая скорости, Фредди вставил в магнитофон лазерный диск, и стереоколонки наполнили автомобиль органной музыкой.  
— Иоганн Себастьян Бах, — наугад сказал Свист.  
— Да, это Бах, — ответил попутчик. — Я слушаю эту мелодию, когда чувствую, что в моей жизни должны произойти значительные перемены. Она меня вдохновляет и настраивает на возвышенный лад. Я виолончелист, и через день мне предстоит поездка в Европу. Если мои выступления пройдут успешно, надеюсь получить приглашение Венского симфонического оркестра.  
Переключая скорость, Фредди призывно погладил Свиста выше колена.  
— Не сейчас, — мягко отвел руку Свист. Давайте не будем торопить события. Пусть все идет своим чередом. А то мы все скомкаем.  
Идея примкнуть к голубым родилась после того, как, позвонив по одному из старых телефонов, Свист узнал, что с ним настойчиво ищут встречи представители уголовного розыска. Вначале мелькнула мысль нырнуть под крыло к Батону, с которым он сидел на одной зоне, но он сразу же ее отбросил.  
Батоцкий взлетел слишком высоко и был у всех на виду, к тому же двум кротам в одной норе было бы тесновато. Безопаснее всего в этой ситуации было уйти в «автономное плавание». Обналичив по рыночной стоимости пятьдесят николаевских червонцев, он обновил гардероб в самом дорогом магазине и перекрасил волосы. Но Свист понимал, что этого недостаточно. Необходимо было не только изменить внешний вид, но также имидж и среду обитания. Нужно было стать тем, кем по представлению людей, хорошо его знавших, он не мог стать даже в кошмарном сне. Неплохо было бы стать архиепископом, космонавтом, экстрасенсом или лауреатом Нобелевской премии. Но, по понятным причинам, Свист не тянул на эти роли. И тогда он решил затеряться среди голубых. А если выражаться зоновским языком, стать «опущенным» или «дырявым». Наблюдение на зоне за Майкой и ему подобными не прошло бесследно. Свист без труда смог одеть личину голубого, используя свой дар перевоплощения.  
Фредди жил в двухэтажном особняке, расположенном в престижном районе города, который примыкал к парку.  
— Располагайся и чувствуй себя как дома, — сказал он, опуская жалюзи.  
Сняв плащ, виолончелист улучил удобный момент и обнял гостя за талию. Отступать было некуда. Свист, отвечая взаимным объятием, так сжал мягкое тело Фредди, что тот, слегка поморщившись, на выдохе прошептал:  
— Немного пиано.  
Свист мысленно процитировал Блока: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш хребет в тяжелых, нежных наших лапах?»  
Фредди, потирая поясницу, удалился в ванную комнату. Свист через просторный холл прошел на кухню, оборудованную по последнему слову техники, и заглянул в холодильник. Продуктов хватило бы на неделю.  
— Если тебя не затруднит, приготовь что-нибудь на ужин, — крикнул Фредди из ванной. — У меня от возбуждения повысился аппетит.  
Гость достал из холодильника бутылку шампанского «Мадам Клико», ананас, коробку сардин и оливки, но во рту появился вяжущий приторно-сладкий привкус халвы. Не дожидаясь нового знакомого, он налил фужер золотистого вина и, сделав несколько глотков, внимательно прислушался. Шум льющейся воды прекратился.  
«Должно быть ванна наполнилась до краев», — подумал Свист. Он развязал галстук, снял пиджак и повесил в прихожей рядом с одеждой Фредди. На мраморном столике Свист увидел кожаную папку для документов. Минуту помедлив, он расстегнул «молнию». В папке, кроме загранпаспорта, лежали выездная виза и билет на самолет. Снимая рубашку, Свист крикнул, обращаясь к Фредди:  
— Оставь мне немного мыла. Я иду к тебе с грязными мыслями.  
Фредди, распаренный, розовый, как трехмесячный поросенок, нежился в хлопьях мыльной пены.  
— А почему ты в брюках? — спросил он удивленно.  
— Не будем спешить, — безучастно произнес Свист, вытягивая из петель брючный ремень. — Сейчас ты получишь то, о чем не мог и мечтать. Такого кайфа ты не испытывал никогда.  
Что-то в голосе гостя насторожило Фредди, и он, опираясь на края ванны, сделал попытку принять вертикальное положение. Это было последнее желание в его жизни. Свист накинул ремень ему на шею и, туго затянув петлю, держал до тех пор, пока тело не обмякло и безвольно опустилось в мыльную воду.  
Бывший «принудчик» тщательно вымыл руки, смыл с лица косметику и вернулся на кухню, прихватив свои новые документы. При тщательном изучении он понял, что ему еще раз улыбнулась удача. Лучшего варианта нельзя было и предположить. Совпадали возраст, и цвет волос, и черты лица. Не было надобности менять фотографию. Нужно было только изменить прическу и сделать несколько дополнительных штрихов. В прихожей он разыскал очки, еще недавно принадлежавшие Фредди, и примерил их перед зеркалом. Они были ему впору. Свист стал рассчитывать время. Рейс на Женеву был через сутки. До столичного аэропорта дорога занимала около семи часов. Нужно было терпеливо ждать утра и не отвечать на звонки. Гостей Свист не ждал. Фредди, конечно же, предупредил своих знакомых о скором отъезде. Единственной, кто мог войти в дом, была домработница. Фредди, как старый холостяк, наверняка, пользовался ее услугами. Выходило, что ждать утра было небезопасно.  
«Нужно избавиться от покойника до наступления рассвета», — подумал Свист.  
Он вытащил неподатливое, непомерно отяжелевшее тело в прихожую и, протерев банной простыней, закатал в ковер и стянул брючным ремнем.  
Широкое ночное шоссе было пустынным, как старое забытое кладбище. Лишь изредка навстречу попадались огоньки одиноких автомобилей и со скоростью исчезали вдали. Свист включил магнитофон. Органная мелодия наполнила салон траурным звучанием.  
«Да, Фредди, ты был прав», — подумал про себя Свист, обращаясь к невидимому собеседнику. — Бах стал для тебя предвестником самой большой перемены в твоей жизни. Пусть эта мелодия станет для тебя реквиемом». Притормозив после дорожного знака «узкий мост», Свист остановил машину, открыл багажник и вытащил завернутого в ковер Фредди. Прогнув тело пополам, он положил его на пыльные перила моста. Затем осмотрелся по сторонам, достал пудовую гирю, которую нашел в гараже, пристегнул ее к ремню, связывающему тугой свиток, и сбросил тело в негостеприимно чернеющую внизу воду.  
 
Глава 15  
ПОКЛОННИК ТУРГЕНЕВА  
В пятистах метрах от Триумфальной арки, оспаривающей у Эйфелевой башни право быть символом Парижа, на одной из множества площадей расположен пятизвездочный отель. Здесь селилась только избранная публика. Номера в отеле были двух категорий — люкс и апартаменты. В основном посетителями были иностранцы, чей счет в банке исчислялся семизначными цифрами. Нередко в сверкающем бронзой и черным мрамором фойе в сопровождении слуг важно проплывали ближневосточные шейхи или голливудские звезды.  
Свист рассчитывался за номер. Девушка за стойкой смотрела на него с одобрением: белоснежная рубашка, неброский светло-синий галстук, идеально подходивший к сшитому на заказ костюму. И голубые глаза, почти такого же цвета, как галстук. Когда он щурился, в уголках глаз веером собирались морщинки. Это было единственное, что выдавало его возраст.  
«Такой стройный, подтянутый. А ведь ему больше сорока», — подумала девушка. Она на мгновение закрыла глаза, пытаясь запомнить его лицо — загорелое, открытое, волевое, похожее на профиль римских императоров, отчеканенный на старинных монетах.  
Свист достал чековую книжку, заполнил чек и расписался: Кристиан фон Бранденбург. Выписав квитанцию, девушка приколола чек к счету.  
— Благодарю Вас, месье фон Бранденбург. Надеюсь, Вы были довольны обслуживанием.  
Свист не говорил по-французски, и из всего услышанного разобрал только свое имя. Но по тому выражению, с которым это было сказано, по ее смеющимся бледно-зеленым глазам цвета стеклянных осколков, омытых морским прибоем, по приветливой улыбке он понял, что ему говорят что-то хорошее. У него поднялось настроение. Захотелось сделать для нее что-то значительное, поделиться частицей успеха, который сопутствовал ему в последнее время. Ведь она была не просто служащей отеля. Она была тем человеком, кому он впервые выдал чек, подписанный новым именем. Вдобавок, она была очень привлекательна. В особенности ее руки, тонкие, с длинными пальцами, они могли бы принадлежать китайской фарфоровой статуэтке или служить сюжетом для целой картины. С ней Свисту хотелось бы быть не только вежливым, но и галантным. Вежливость беспола, лишена красок и оттенков, а галантность сексуальна. Захотелось сказать ей: «Ты прекрасна, как венецианская куртизанка». Он перегнулся через стойку и поцеловал ее руку.  
Швейцар, одетый как генерал национальной гвардии, распахнул перед Свистом дверь и, получив чаевые, кивнул двум гарсонам. Те с поразительной быстротой раскатали по мраморным ступенькам, уходящим вниз, к стоянке автомобилей, ковровую дорожку. Свист, немного помедлив на входе и давая время гарсонам закончить свое дело, не спеша спустился по лестничному маршу и сел в подъехавшее такси.  
— В Бужевиль, — сказал он шоферу и протянул визитку, на которой был написан нужный адрес.  
Автомобиль мягко тронулся с места и, быстро набирая скорость, направился в предместье Парижа. Неделю назад через фирму, торгующую недвижимостью, он приобрел в Бужевиле дом, принадлежавший Тургеневу. Он был глубоким почитателем таланта выдающегося русского писателя и втайне завидовал ему. Когда-то давно Свист написал несколько рассказов, но так и не решился их издать. Тогда он преследовал другую цель. В какой-то момент он осознал: для того, чтобы стать настоящим художником слова, недостаточно одного трудолюбия. Необходима была искра Божья. К своему огорчению, Свист понял, что для создания высокохудожественного произведения у него не хватает дарования, и он оставил литературу. Но где-то, в глубине души, жалел об этом. И надеялся, что когда-нибудь напишет что-нибудь стоящее. То, что удалось купить дом Тургенева, Свист считал добрым знаком: «Случайностей не существует, все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие», — вспомнил он Вольтера.  
Однажды он прочел, что Тургенев творил только в состоянии влюбленности. Это поразило Свиста. Судя по количеству произведений, писатель почти всю сознательную жизнь любил. Последней женщиной, вдохновившей его, была выдающаяся оперная певица Полина Виардо. Они познакомились в Москве, куда она приезжала на гастроли, и никогда уже не разлучались. Тургенев уехал во Францию, поселился в предместье Парижа, в Бужевиле, рядом с загородным домом Виардо. Там он написал любимый роман Свиста «Вешние воды». Да, Свист завидовал Тургеневу, как писателю, но еще больше завидовал ему, как человеку, прожившему всю жизнь в состоянии любви. Он понимал, что для этого необходим особый талант, который дается далеко не каждому.  
Свист мысленно попрощался со всплывшим в памяти далеким образом, пахнувшим полевыми цветами и ночной росой. «Что ж, прощай. Как- нибудь до весны проживу я один», — вспомнились слова из старинного романса.  
 
Глава 16  
ПОЛНОЛУНИЕ  
Работа над повестью, задуманной в Стрелковом, близилась к концу. Свист по памяти восстановил черновики, оставленные им при побеге. Оставалось подчистить слог, разбить текст на главы и подобрать название. По мнению автора, в большей степени подходили три варианта: «Черный человек». «Полнолуние» и «Неоконченная повесть». Но еще раз перечитав рукопись, Свист поймал себя на мысли, что у него нет желания ставить точку. Хотелось, чтобы повесть была бесконечной и рассказывала о чем-то важном и сокровенном. «Неоконченная повесть» — самое подходящее название», — решил он.  
Тусклый солнечный диск опускался за кромку леса. Неслышно подкрался вечер. Свист сидел в старом кожаном кресле и смотрел в распахнутое настежь окно. Он надолго замер, боясь неосторожным движением расплескать состояние долгожданного покоя. У него было только одно желание — всегда жить вот так, в этой сумеречной дремоте, тихо испаряясь, как вода на солнце.  
У балкона чуть слышно шелестели клены. Лишь тлеющие в камине угли, похожие на груду золота, слегка колебали мрак. Было больно смотреть в предвечернюю неясную мглу. В доме, угрюмом, как могила, неслышно бродило одиночество. Во всех углах притаилось тревожное молчание. «Старый дом с годами стал беднее и меньше», — с грустью констатировал Свист. Мерно стучали часы. Дом скучал по прежнему хозяину. Только сейчас Свист начал осознавать то, что все, происходившее с ним раньше, имело целью достижение желанного одиночества. Теперь он хотел быть в мире с собой, людьми и Богом. Где-то в тайных закоулках разума зрело желание подвести последние итоги совести.  
Шум ветра за окном, шелест листвы, скрип покосившейся старой осины, тихий шепот начинающегося мелкого, бисерного дождя, смывавшего краски кленовых листьев с палитры мокрой кирпичной стены, — все это слилось в упоительную мелодию воспоминаний. Он мельком взглянул на раннюю луну, которая запуталась в листьях клена и старалась вырваться из цепких черных веток. Яркая, словно отлитая из высокопробного золота, она заглянула ему в душу и заставила вспомнить все до мельчайших подробностей.  
Закрыв глаза, Свист увидел своего двойника, передвигающегося по узкому тоннелю, ярко освещенную подземную комнату и побелевшее лицо человека, стоящего на входе. Острота внутреннего взгляда дошла до такой степени проницательности, что Свист смог различить выражение обреченности в его глазах. Смотреть дальше не было нужды. Он вспомнил все. Теперь он был уверен, что в смерти доктора виновато полнолуние...  
В какое-то мгновение Свист ощутил, что он в комнате не один. Взглянув в сторону тускло светящегося на фоне стены окна, он увидел до боли узнаваемый силуэт. Там, в сумерках неслышно подкрадывающейся ночи, как будто распятый на кресте оконной рамы, скрестив руки на груди, стоял черный человек. Длинные седые волосы спускались до плеч. К удивлению Свиста, появление незваного гостя не вызвало тревоги. Наоборот, он обрадовался и встретил его, как старого знакомого, которого не видел много лет. Черный человек смотрел на Свиста доброжелательно, почти ласково.  
Так смотрят на своего младшего брата.  
— Ну вот, наконец-то мы и встретились, — тихо промолвил он. — Теперь мы всегда будем рядом.  
— Кто ты? — спросил Свист.  
— Ты задал вопрос, на который даже я не знаю точного ответа. Может быть, я твой двойник. Если ты доживешь до старости, то будешь моей копией. Но кем бы я ни был, мы с тобой неразлучны, потому что я — часть твоего сознания. Я хочу помочь тебе разобраться в самом себе. Не так давно я прочитал книгу, в которой основным мотивом была извечная борьба Добра со Злом. Автор необычно трактует создание Леонардо да Винчи «Тайной вечери». Художник долго подбирал модели для основных действующих лиц. Однажды на выступлении церковного хора он увидел в одном из певчих идеальный образ Христа и сделал с него несколько этюдов. Прошло два года. Работа над картиной шла к концу, но Леонардо так и не нашел подходящего натурщика для Иуды. После долгих поисков художник увидел в канаве человека — пьяного, грязного, оборванного. Леонардо приказал доставить его в собор, где работал над картиной. Глядя на него, художник смог отразить на холсте в образе Иуды склонность к предательству, трусость, жадность, эгоизм. Когда натурщик пришел в себя и увидел полотно, он с ужасом произнес:  
— Я видел эту картину раньше. Когда я пел в церковном хоре, какой-то художник писал с меня Христа.  
Немного помолчав, черный человек продолжал:  
— Бог создал человека по образу и подобию своему, но тот, вкусив запретный плод, узнал, что такое добро и зло, за что был изгнан из рая. С тех пор в каждом из нас есть частица и того, и другого. Зло в человеке существует в противовес добру. С этим надо смириться и относиться к грешникам снисходительнее. Единственное, чего нельзя простить, это предательство. Я тебя никогда не предам и не оставлю и доведу до конца.  
Черный монах отошел от окна и приблизился к Свисту на расстояние вытянутой руки.  
— А ты знаешь, что сделал Иуда с тридцатью серебренниками, которые получил за предательство  
Христа? — спросил он. И, не дождавшись ответа, продолжил:  
— Перед тем, как удавиться, он пошел в храм к первосвященникам и бросил там проклятое серебро. Первосвященники, взяв монеты, сказали: «Непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови». Посовещавшись, они купили землю горшечника для погребения странников. Может, и тебе следует так же поступить со своим золотом?  
— Какую ты проводишь параллель? — удивился Свист. — Ты должен понять, что совершающий убийство ради своего благополучия, в какой-то мере становится предателем, потому что он предает в себе образ и подобие Божье, — чуть слышно прошептал бескровными губами черный монах.  
У Свиста возникло непреодолимое желание как можно быстрее расстаться с непрошеным гостем.  
— Ты интересный рассказчик, но будет лучше, если ты уйдешь, — обратился он к черному человеку. — Если этого не произойдет, я найду способ от тебя избавиться.  
Монах неохотно растворился в темноте, и тотчас Свист почувствовал его присутствие в своем сознании. Он дотянулся до ящика стола, на ощупь нашел холодную сталь револьвера, зажал дуло зубами и, скосив ствол так, чтобы пуля прошла через левое полушарие, куда возвратился черный монах, с наслаждением нажал на спусковой крючок.  
В тот момент, когда тугая пружина отбросила боек, а он ударил в капсюль, когда сжатые пороховые газы с неимоверной силой вытолкнули вращающуюся пулю из нарезного ствола, рядом возник черный человек и рывком отдернул руку самоубийцы в сторону, изменив направление горячего свинца. Пуля, завыв от обиды, впилась в потолок. Свист разжал руку, и револьвер глухо упал на ковер. Черный человек сел в кресло напротив и участливо поинтересовался:  
— Зачем ты это сделал? Пока что в этом нет необходимости.  
Свист не нашелся, что ответить своему спасителю.  
 
И все-таки Свист победил монаха. Он перестал носить на шее ладанку, поняв, что причиной возникновения страхов был изображенный на ней черный человек. Тому уже не хватало места на ладанке, и он время от времени переселялся в левое полушарие мозга Свиста, которое отвечало за образное мышление. В эти минуты Свист чувствовал ничем не объяснимую тревогу, от которой нельзя было избавиться. Как-то в одиночестве гуляя по аллеям старого парка, он наткнулся на нищего, усталого человека, которому нечего было терять. Оглядевшись по сторонам, достал свой талисман, вложил ему в ладонь и почувствовал облегчение  
А в декабре Свист через посредника нанял наемного убийцу, оплатив наперед его работу. Обязательным условием договора было прямое попадание пули в левое полушарие.  
Человек медленно шел по безлюдному пляжу, пахнущему водорослями и гнилой рыбой. Шум прибоя слегка кружил голову. Мельком взглянул на часы: большая стрелка на делении перед цифрой двенадцать сейчас дрогнет, и он будет у Цели.  
Он почти не успел почувствовать боли, когда пуля попала ему чуть выше левой брови. С последней вспышкой сознания он понял, что навсегда теряет способность мыслить, слышать, видеть, ощущать боль, надеяться, любить и презирать. Но взамен он обретает полную независимость. И он уже никогда не ощутит боязнь обрести безотчетный страх.  
 
- Может быть, это моя последняя попытка сделать эту повесть неоконченной. 

Авторский комментарий:
Тема для обсуждения работы
Рассказы Креатива
Заметки: - -

Литкреатив © 2008-2024. Материалы сайта могут содержать контент не предназначенный для детей до 18 лет.

   Яндекс цитирования