В некотором, как говорится, царстве, да в некотором государстве, посреди глади морской стоит себе остров большой. На острове дуб растет, а под дубом стол стоит. На столе том скатерть-самобранка наряжена, а поверх нее яств разно-всяких видимо-невидимо. Кто за стол садится, тот и сказку сказывает. А чтоб порядок был, стоят возле стола того два молодца – одинаковы с лица, соблюдают, значит.

Вот, значится, как-то раз причаливает к этому острову пароходище такой серьезный, большой, труба дым столбом изрыгает… да и выходит с того парохода человек сам собой не видный, при очках, бороденке малой, куцей, да при клюшке-палочке. Подошел, значит, человек сей к столу, гамаши отряхнул, сел на скамеечку, а сам, то-оно, шляпу не сымает. Один из молодцов бровки-то собольи насупил, серчает:

- Что ж ты, - говорит, - а еще в гамашах! Шапки-то не ломаешь перед хозяевами, или ты веры татарской?

Улыбнулся человек-чудак, не смущаясь таким обхождением, и шляпочку-то снял…

Ба, голова-то, голова у него вся как есть обрита – ну, точно как ордынец. Только и видно, что округ лысого черепа шрам по кругу тянется.

- Жарко тут у вас, - человек-то говорит, - боюсь – припечет.

Смутились тогда оба молодца – одинаковы с лица. Однако обычаи – они ведь веками живут. Даже несмотря, что пароходы теперь кругом ходят да ветролеты летают.

- Эвон, дуб какой у нас тенистой, - молвит один, - ничего, не припечет. Отведай-ко лучше, мил-человек, чем Бог послал, да отдохни с дороги, да сказочкой нас потешь.

Покосил глазом мил-человек, видит – зоркоглазки с ветвей смотрят, чуткослухи свисают. На весь мир, поди, чудеса заморские показывают.

Усмехнулся.

- Отчего ж не сказать сказку-то, - говорит, - народ не потешить. Гляжу я – дело-то у вас хорошо поставлено, кажете-то далеко?

- За тридевять земель кажем, - гордо молвили молодцы и от похвалы нечаянно зарделись.

Ну, откушал странник яств со скатерти самобраной – и пирога с белорыбицей, и икры белужьей. Щей отведал, пирожков капустных, да и меду выпил. Все, как положено. И завел рассказ – да так складно, что и заслушаешься.

А вы-то что уши уже развесили? Это присказка, не сказка. Сказка вся еще впереди.

(Ось зараз проверь-ка, Ванятко – ладно ли запись идет, чтобы и за тридесять земель потом поглядели да послушали люди добрые…)

 

*

Было это иль не было, а только жили в некоем царстве-государстве мозгорезы. Вот вы думаете себе, милые-дорогие мои, что мозг человечий – штука серьезная, с нею шутки плохи. Да и правильно думаете. Не шутили мозгорезы, а каженный день, прям-таки с самого рассвета, слетались на своих крыломобилях в большой мозгорезный центр и там занимались, иной раз до ночи-полночи, исследованиями да опытами разными, теорией-практикой. Пока, наконец, не представили миру облизьяну с мозгами раскроёнными, и другую, которой выкройку тех мозгов подшили. Удалось это на славу. Потому, особливо, что научились штукой заморской, лазером прозываемой, чудеса творить. Он, лазер энтот, самые тонкие матерьи паял и частички мозга восстанавливал, которые обычно при всяческо-разных операциях неминуемо помирали. А теперь на-ка: живут! Облизьяны шевелятся, бананы едят, народ на них любуется.

Ох, помнится, в том годе мировой слет нерводёров да мозгорезов шумел, аки торжище великое. Для пущего сходства с ярманкой там карусель была, центрифуга огроменная, на ней облизьян крутили: дескать, вы гляньте, гляньте, люди добрые. Вот эта облизьяна ранее плохо этакую круговерть переносила, а вон та – хорошо, на записях все имеется. А после пересадки-то обе крутятся, и хоть бы что: не тошнит обеих. Э? Мозгорезы, или по-заморскому – церебротрансплантологи – все пыжились, от гордости раздувались, показывали и крыс, и собачек, и свинок. Но самый главный государственный доктор-нерводёр так им и сказал тогда:

- Не, ребят, пока человеческие мозги пересаживать не научитесь, хоть частично, а лучше целиком, я вам не товарищ.

Приуныли мозгорезы: царь-государь в царстве-государстве у них суровой был, на людях опыты строго-настрого запретил делать. А как иначе? То война, то неурожай, то еще какая напасть, где людей взять? Девки вон повадились в соседние государства замуж выходить, тоже утечка. А тут еще опыты сколько-то народу подкосят… где это видано, такое транжирство?

В общем, делать нечего: повесили мозгорезы буйны головушки, да со слета в грусти-печали разлетелись по домам, крыломобили в сараюшках заперли и спать пошли. Как говорится в народе, утро вечера мудренее, а народ зря не скажет.

 

*

А жил в то время возле самой главной клиники царства-государства один знаменитый доктор, начальник всем мозгорезам, и звали его Анатоль Иванович Шприцман. Он был такой старый, что помнил эту клинику маленьким фельдшерским пунктом при захудалом селе Нифартовка. Ну, село-то, село давно в столицу Нифартбурх переназвали, фельдшерский пункт разросся, фельдшер образование получил да стал главным врачом всего некоего государства.

И вот случилось однажды несчастье великое: взлетел доктор Шприцман на своем крыломобиле над больничным комплексом, да и замкнуло что-то в природно-безопасном моторе. Может, подопытная крыса какой-никакой проводок погрызла, а может, подопытный таракан, мстя за собратьев погибших, в нутро крыломобильное залез… неважно. А только рухнул на взлетную площадку Шприцман вместе со своей леталкой, и голову чуть ли не всмятку расколол. Лежит, значится, помирает.

А в прозекторскую в это время только-только свежий труп из оживляльни (по-заморски – реанимации) спустили: подавился в траттории косточкой любимый государев поэт Леонидт Розенцветт, привезли в клинику - не откачали.  Так в этой самой оживляльне и помер, не помогли ему там доктора-оживляторы со всем арсеналом заморских машинок.

Прозектор дежурный крепко дружил с ассистентом Шприцмана Спринцевальским, и когда все случилось, возьми да  и предложи: давай-де собирай срочно всех мозгорезов, пускай спасают доктора, пока тот еще живой да пока Розенцветт еще не окончательно увял. 

Думать нечего: действовать надо. Набежали мозгорезы, вскрыли Розенцветту черепную коробку, вытащили что требуется, в контейнер запаковали и побежали Анатоля Иваныча оперировать.

 

 *

А вот купец-богатей Кройкодилов Савеклий Могутович – известная, между прочим, в Нифартбурхе фамилия! – в это время сидел в отдельной палате, крем-брюле кушал. В самом скверном настроении человек находился: вот же и денег куры не клюют, и кур миллионы, все царство-государство окорочками завалено, и экспорт высокосортного гуано налажен давным-давно, а к чему это все? Помирать Кройкодилов наладился, а всё не хочется: жить бы еще и поживать. Шибко до житейских радостей жаден был купчина, потому и в клинике находился: ждал, чтоб доктора от недугов его спасли. Ну, а что доктора-то? Полазали у него в голове, порылись, подлатали там и сям, да толку-то: без новой-то технологии, которую еще царь-государь не разрешал никому, мозги по кусочку медленно угасали, и никакие средства не помогали. Сидел это так Савеклий Могутович в горнице больничной, брюле серебряной ложечкой кушал, и помирал потихонечку, а паче того, сказывали, деградировал умственно – прямо страсть. Давеча вот медсестра Клизьмо, молодая девка-то, пришла ему капельницу ставить, правую, говорит, ручку сегодня извольте... А он вспомнить не мог, где право, а где лево, только мычал да Клизьме подмигивал: мол, брось ты эти капельницы, иди сюда, полежим вместе! Про такие дела, видать, еще помнил. Опосля, правда, и правую руку у себя нашел – то есть все-таки сообразил, страдалец.

А потом и вовсе встал с кровати да и пошел по больнице гулять с капельницей в обнимку. Ну, не в себе человек. Идет он, значится, и вдруг видит за стеклянной дверью – люди какие-то сидят, будто бы играются во что-то: на пальцах присоски, а от присосок какие-то проводки идут к устройству хитроумному, с большим екраном чуть не во всю стену А на нем человека показывают. И что характерно: возле человека этого суетится несколько механол-работяг, и ими-то, по всему, эти играющиеся и управляют. Даже Кройкодилов болезный, и тот сообразил, отчего это механолы руками двигают точь-в-точь как люди напротив екрана. Это люди ими управляют, словно забавляются. Правда вот только ковыряние в голове-то человечьей на забаву не походит.

Крутятся работяги, работают. На дисплеях малых змейки зеленые и красные бегают, и на  главном екране буковки, как букашки, суетятся. Живет человек на столе белоснежном, дышит еле-еле. Суетятся механолы, и люди-мозгорезы ими управляют, волшебники.

 

*

Долго ли коротко ли, а только доктор Шприцман, к жизни наичудеснейшим способом возвращенный, издал книжку. Да не мудреную, научную, а книгу со стихами –такими, что и государь прослезился. Особенно над вот этими:

 

И день и ночь, взрезая хладну грудь,

Меня не лечит время, а калечит,

Мой путь ведет в извечну бесконечность,

И там ни охнуть, Боже, ни вздохнуть…

 

 

- Вот, - сказал он, как рассказывали люди сведущие, и книжкой потряс, - вот кто заменит мне моего любимого поэта Лёню Розенцветта, погибшего во цвете лет!

И государыне в плечико, говорят, зарыдал от умиления. Ну, государю можно и порыдать…

Диво произошло дивное, чудо чудное: заговорили писаки в Тенётах и в печатных издательствах о том, что, видать, пересадили Шприцману ту часть мозга Розенцветтовского, которой он в муках творческих стихи сотворял. А Шприцман знай больницей заведовал да людей резал, то есть спасал, вот разве что на крыломобиле больше не летал: пешочком ходил либо извозчика брал. Тихо-тихо на наемном-то экипаже електрическом ехать, да зато безопаснее! А по ночам стихи писал, ежели не занят был больничными делами. Причем в Тенётах под прозвищем «Пупочкин» неприличные стишата выкладывал, да такие скабрёзные, что государь их государыне показывать боялся. Только молоденьким фрейлинам, и то не завсегда.

Мозгорезы, к слову сказать, вообще перестали дома ночевать: так в клинике и поселились, за Шприцманом наблюдаючи.

А к тому времени Кройкодилов снова в клинику попал, и снова с операцией. Врачи посмотрели на болезного, посмотрели, да и говорят:

- У вас опухолей пока уж больше нет, а вот сосуды в мозгу совсем плохи, боимся, как бы голова ваша вовсе думать не отказалась. А если вот тут восстанавливать, да вот тут удалять, то, как бы это сказать, все равно голова с дырой выходит… так и так неладно!

Испугался Савеклий Могутович.

- Я, - сказал, - все-таки купец, человек занятой, дел у меня по самые гланды, то бишь  просто завались! Куда мне без головы-то, то есть без раздумий? Ни на бирже появиться, ни в палатах государевых… Э?

- Есть, конечно, возможности, - сказал кто-то из врачей, - но и дорого вам встанет.

- Да уж, недешево, - подтвердил еще один доброхот.

- Любые деньги дам! – оживился Кройкодилов. – Я себя на опыты завещаю! Я… я для вас от государя грамоту выпрошу, чтобы разрешил вам в мозгах копаться законно!

Ну, в общем, уговорил.

Собрали мозгорезы вече… консилиум то есть. Стали судить да рядить, как им быть с Кройкодиловым, да и решили: все равно же купчине недолго жить осталось, пусть будет как будет.

Но только Кройкодилов, он тоже не просто так хотел себе голову залатать: он еще и поумнеть желал, а то за время болезни у него уже столько ума-разума растряслось, что не в сказке будь сказано. А где взять такую непростую в хранении и перевозке штуку, как мозг? Живой человечий, да еще и по возможности – думающий. То есть, как оно говорится, существующий… Вот то-то и оно. С такой задачкой весь кукундер сломать недолго. На улице-то или в Тенётах объявление просто-запросто не вывесишь: дескать, требуются мозги, обращаться к мозгорезам, а пострадавшим при заборе серого вещества – пожизненная пенсия… А?

Впрочем, и с этой задачей сумели справиться умные ребята  мозгорезы, по-ученому - церебротрансплантологи. Кажный день свежие трупы умников с целыми мозгами у них в покойницкой, естественно, не валялись. Но тут подфартило: в цирке шапито лев дрессировщику Рыкову голову надкусил. Кому, конечно, подфартило, а кому нет. Рыкова с укушенной головой в клинике приняли, льва – того и вовсе пристрелили, а вот Кройкодилову моментально больное место прооперировали и на место изъятого часть дрессировщицкого мозга приставили. А самому дрессировщику череп залатали и обещали на ноги поставить, и спустя некоторое время смекнули, что все в полном порядке. Рыков вне опасности, отсутствия малой части мозга не заметил, разве что перестал в цирке работать по назначению. Решил огородничеством заниматься: дескать, овощи не кусаются.

Кройкодилов, примером Шприцмана вдохновленный, стал ждать, что у него смелости прибавится, однако – что ж вы думаете? День за днем шли, храбрее купец не становился, зато мозг продолжал болеть и как бы угасать. «Усушка и утруска происходит!» - покачали головами мозгорезы и пошли новый материал для опытов добывать.

Савеклий Могутович денег им на это отвалил великие тыщи, лишь бы все как надо обстряпали. И даже отдельную статью расходов мозгорезам определил: на покупку умных и здоровых мозгов. И вот тогда мозгорезы осмелели, расстарались: взяли да и открыли пункт приема мозга от населения. Подпольный, можно сказать. Вот только на действительно умные головы покушаться им было боязно да накладно – так что придумали занять нуждающуюся в звонкой монете часть населения всякими задачками не для средних умов. Чтобы уж ниже определенного уровня мозги не брать…

 

*

А Шприцман в это время наблюдал пациента Кройкодилова очень внимательно, и между делом поэму писал – хвилосовскую, про смысл жизни. Лепо до чего же у него выходило – иной раз прочтет хмурому, болезному Кройкодилову несколько строк, и тот умильно засыпает. Тревожило Анатоля Иваныча лишь, что спал пациент с пальцем во рту, аки младенец неразумный.

 

Выйду, сердешный я, в поле,

Выпущу душу на волю.

 

Встану у кручи на крае,

Господи, вот я взлетаю.

 

Скажет Господь: обожди.

Ангел твой сбился с пути…

 

 

Усыпит так-то добрый доктор бедолагу Савеклия Могутовича – и к своим собратьям-мозгорезам идет, совещаться. Судят-рядят доктора, а потом уже садятся задачки обрабатывать. А там сплошные незадачи.

Вот, допустим, взяли задание чье-то – сделано на славу, сразу видно, умница человек, от души постарался. Хватают дальнозвон, связываются с человеком за сотни верст, приезжает такой – на ногах не стоит, вместо слов междометия одни. Пьянь неразумная, а задачки  запросто решил, потому что все это раньше знал…

Или, скажем, другой случай: умишка человек, по результатам, явно среднего, зато здоров и трезв, вот только решать заданья пришел за-ради интересу, и мозгом своим ни с кем делиться не намерен…

Повздыхали мозгорезы, и уровень притязаний срезали: брали людей не больных и не глупых, но и не более того. И после десятой уже пересадки у Кройкодилова болезнь-то прошла, голова условно здоровая, но от постоянных трансплантаций уже черепушку на место не поставишь – мозг, аки квашня выпирает, половины черепа просто нет, страх смотреть. К нему в обеззараженную горницу уж и не входил никто, кроме механол-работяг, а с работягами поговоришь разве? У них платы вместо мозгов, камеры вместо глаз, манипуляторы вместо рук… только и могут, что пискнуть и подъехать, гусеницами жужжа - чтобы утку подать.

А со Шприцманом, другом любезным, Савеклий через стекло говорил.

- Что-то не умнеется мне, мил-человек Анатоль Иванович, - пожаловался Кройкодилов как-то раз.

- Главное, чтобы процесс поглупения остановился, Савеклий Могутович, - сочувственно откликнулся Шприцман. – А то, что вы хотите чужим умом жить, это вас, простите, не с лучшей стороны характеризует…

Но Кройкодилов его тогда и слушать не захотел, как это: сам Шприцман, получив толику Розенцветтовского мозга, вона, стал поэтом известным, пожалуй, еще лучшим, чем покойный государев любимец. А он, Кройкодилов, он что – хуже, что ли?

Затряс в который раз мошною купец, зазвенел монетой золотой, приманил на звон мозгорезов – прямо всех, какие были, и велел еще больше мозгов ему пришить – благо голова уж вскрыта, а что оттудова вот-вот все вывалится, то это ничего: можно стерильный колпак надеть, стеклянный.

- Не качеством, так количеством возьму, - так и заявил болезный. – Хочу быть умным, жить вечно и никогда не хворать!

- Увольте, я руки умываю, - сказал Анатоль Иваныч своим мозгорезам, - не могу я видеть, как вы человека калечите. У него уже вся болезнь прошла, все в порядке, а умнее от пересадок мозга еще никто не становился.

И отказался оперировать, а вот мозгорезы напротив, решили поспособствовать Кройкодилову за звонкую монету, и даже нашли за сумму в пределах разумного несколько бедных умников, весьма сведущих в различных науках.

Да только все без толку! Не становится богатей умнее, что ни делай. Сидит на подушках, в стену смотрит, поумнения ждет, и ничего не дожидается.

От огорчения такого купец Кройкодилов совсем расстроился умом. То плачет, то, напротив того, хохочет и зелена вина себе, в обеззараженную горницу, требует.

А потом и вовсе помирать собрался. Лег, а сам такой скучный, печальный, и мозг, словно квашня, из головы прет. И стеклянный колпак лежать мешает.

Пришел к нему Шприцман самолично, сел на край кровати, вытер усы специальной салфеткой, чтобы заразу не распространить невзначай, и сказал:

- Вот не слушал ты меня, Савеклий Могутович, ан вот оно как повернулось.

- Все кругом предатели, - ему-то Кройкодилов в ответ,  сам еле дыша. – Все кругом враги и бездельники. Знаю я вас, проходимцев… дешевые мозги мне подсунули, никудышные.

- Вот я и говорю – не слушаешь, - гнул свое Шприцман. – Я тебе о чем еще давно хотел сказать-то, мил-человек: не выйдет у тебя поумнеть через операции. Здоровье поправить – это да, это возможно. А вот перенять от других то, чего у них там, внутри, сидит – уволь… не получится. Ты представь, что тебе ногу от бегуна самолучшего перешили: будешь ли ты бегать быстрее?

- Видимо, нет, - через силу усмехнулся купчина.

- А кудри златые от девки красивой тебе пересадят… гм, было бы, право слово, куда теперь их тебе пересаживать… станешь ты красавицей писаной?

Вспомнил Савеклий тогда девку красную, медсестру Клизьмо, и пуще прежнего улыбнулся, хоть и сказал:

- Нет, не стану.

- И я к чему! Вот и мозги, да хоть государынины возьми, самой Моцареллы Горгонцоловны,  просветительницы нашей…

- А облизьяна на форуме? – с надеждой Кройкодилов спросил.

- Ну, а что обезьяна? Животная – она и есть животная, неразумная все-таки тварь. Кто ж может сказать, что у ней в голове сотворилось после пересадки мозгов? – только и развел руками Шприцман.

- Но ты-то, ты-то стихи писать стал, хоть и доктор! – возопил уже в полную силу Кройкодилов, даже помирать забыл.

- Эх, Савеклий, - засмеялся Шприцман невесело, - да я ведь помирал уже, как вдруг вспомнил: всегда хотел стихи писать, по юности даже пробовал, и недурно выходило же! А потом наука все да наука, света белого не взвидел, где уж тут оды да стансы писать. А помирал, так пожалел даже. Вот веришь ли, мил-друг Кройкодилов, падал с высотищи высокой на крыломобиле проклятом, и думал: эх, так и не написал я ничего путного. И беспутного даже – ни-че-го… А опосля уж очнулся, тут, в клинике, и решил – напишу! Пусть спать не буду, есть не буду, но напишу…

Заплакал тогда Савеклий Могутович кройкодиловыми слезами.

- Я, - говорит, - век твоей науки не забуду, Анатоль Иванович.

И позвал к себе мозгорезов, и велел чинить ему  обратно голову болезную да из больницы-то выписывать.

 

*

Помолчал гость дорогой, на скатерть-самобранку глядючи, пригорюнился. Выпил чарочку меду хмельного, да поднялся на ноги. Шрам на голове при этом покраснел слегка, от напряжения, что ли, а руки дрогнули, на клюшку опираясь.

- С тех пор почти не виделись Шприцман и Кройкодилов, только иногда в Тенётах общаются, - сказал он.

- Благодарим за рассказ тебя, мил-человек, - два молодца поклонились-то ему. –  А ведь сдогадалися мы, кто ты есть.

- И как же вы сдогадались? – усмехнулся добрый странник, сказочник.

- Складно сказываешь, - ответил один молодец,  - да много знаешь. Слыхали мы про купца этого, что помирал он, а потом вроде как чудесно исцелился, а ты вон какую историю рассказал. Со стихами.

- Спасибо тебе, доктор Шприцман, заезжай к нам еще, может, еще стишков почитаешь. Про девок красных в особенности, - сказал второй.

- Ага, - вторит первый, - да и голова у тебя, хоть и зашитая, а целая – а про Кройкодилова сам-то ты сказывал, что у него мозги колпаком стеклянным закрыты.

Постоял немного странник бритоголовый, подумал с секунду, да и засмеялся.

- Нет, братушки, ошиблись вы в выводах скоротечных. Не Анатоль Иванович я, а сам что ни на есть Савеклий Могутович, мозгорезами на ноги поставленный и государю представленный. Через меня доктора столичные и разрешение получили, чтобы мозги трансплантировать. А череп они мне обратно приставили, хоть и не сразу… подождали еще, пока усушка очередная произойдет. Теперь  я больше в ту клинику ни ногой. Сколь отмерил мне Господь Бог, столь и принимаю, словно дар великий, и, главное-то дело…

Зевнул Кройкодилов, зубы белые, сахарные на солнце сверкнули. Потянулся, и к пароходу уже было пошел, да вдруг обернулся – а глаза веселые, ясные.

- Главное-то дело – чужим умом не живу, свои шрамы наживаю, чего и вам желаю.

Поклонился странноприимным молодцам да и пошел восвояси.