Ядовитым свинцом нависают тучи, и сероватый свет едва пробивается на востоке. Осторожно выхожу из подъезда, и под ногами хрустит ночной иней. Впереди клубится туман. Напрягаюсь и различаю угольные очертания зданий, автомобилей, деревьев и клумб с влажной землёй, без цветов. Неуверенно делаю несколько шагов, замираю. Почему так тихо? И едва вспоминаю о звуках, как раздаётся рокот мотора, мимо проносится мотоцикл, и всё оживает: автомобили плавно плывут, из домов выходят люди и, уткнувшись в телефоны, спешат по делам.

Туман расступается.

Странно. Я не помню, зачем вышел из дома? Да и было ли это моим домом? Не помню комнаты, квартиры, которую только что покинул, будто жизнь началась здесь и сейчас, только что. Кто я?

Опускаюсь на скамейку, наклоняя голову к коленям, на которых напряжённо так, что вздыбились вены, лежат мои руки. Кто я? Вот глубокие порезы на ладонях. Откуда? Порезался дома? Нет. Глубокие. Щиплет. А у меня нет ничего: ни бинта, ни перекиси водорода, ни даже подорожника. Точно! Бабушка в детстве слюнявила подорожник и прикладывала к моим саднящим коленкам.

Бабушка…

Она была юркая. Высокая-превысокая, всегда возвышалась надо мной столбом, и к маленькому мне наклонялась, как цветы после дождя, побитые, тянутся к земле. Она вела меня за руку. "Осторожно, осторожно, - говорила, - крапивку обойдём, и будет малинка".

Поднимаю голову. Тумана нет. Нет угольного города. Теперь сижу на мшистом пне, который вместо стула приставлен к столу у нас во дворе. Трава щекочет лодыжки. За спиной бревенчатый дом с облупившейся краской на наличниках, а впереди - высокие заросли малины, высокие, почти до проводов, что тонкими змеями нависают над нами. И строем бегут муравьи, обходят мой пень и бегут к ягодным кустам. Всё, как в детстве, и запах смолы, идущий от дома, и стрекот саранчи, затаившейся в малиннике. И бабушка. Идёт ко мне неторопливо, руки опущены вдоль тела и болтаются как маятники.

Но бабушка давно умерла, помню, хоронили. И в сером тумане исчезают и малинник, и бабушка. И вот я уже на кладбище. Моросит противно и грязно, закрадывается за шиворот. Ветер задувает со всех сторон и точно смеётся, кричит насмешливо: "Смотри, как я силён! Тут всё моё!" Неясная чёрная тень проносится мимо, задевая призрачным дымом. И холодно до дрожи, нет перчаток, и пальцы уже не гнутся. Хочется поскорее в тепло.

К гробу иду, смотрю на восковую маску лица.

"Но ведь только что видел её живой".

Закрываю глаза и вспоминаю детство. И вновь окутывает запах смолы. Вот бы подойти к дому, прижаться к брёвнам, найти, откуда течёт смола, отковырнуть кусочек и смотреть, как прилипает к пальцам.

Бабушка шуршит юбками и садится на скамеечку рядом. Сутулит спину, платочек на голове чуть сполз набок, и выбиваются седые вьющиеся волосы.

— Почему я здесь? Как такое возможно? Я ведь только что был на кладбище, а до этого в городе...

Бабушка лишь качает головой.

— Почему? — повторяю.

— А сам-то ты как думаешь?

— Я не понимаю.

— Вспомни, с чего всё началось? — покачивает головой в такт своим мыслям.

Я не помню. Силюсь вспомнить, но не могу. Всё ускользает, тонет в сером тумане, только чёрная тень изредка проносится и будто манит меня страшно расплывающейся рукой. Но мне боязно к ней идти.

— Не могу вспомнить.

— Вспомни деталь, ухватись за неё, — говорит бабушка.

— Какую деталь?

— Тогда найдёшь выход из ловушки, — и поворачивается ко мне. У неё нет лица, только гладкое безликое полотно. Потому что я забыл её лицо. И мне становится жутко, липкий пот под мышками, по шее, по спине. Не хватает воздуха, ртом ловлю пустоту. И руки трясутся.

Руки трясутся. Откуда такие глубокие порезы?

Катался на велосипеде, гнал на полной. На улице свежо, тихо и безлюдно, солнце ещё не показалось из-за домов, но небо посветлело. Деревья только распускаются, пахнет ночным дождём. И я мчусь на велосипеде, сильнее, быстрее кручу педали. Если бы я только мог выжать ещё чуть-чуть скорости! И как одержимый, не замечаю рытвины на асфальте. Переднее колесо проваливается, цепь слетает, и в полёте заваливаюсь вперёд, кувырком, через руль, и падаю на колени. Колени. В тот раз я разбиваю только колени, потому что не надел защиту. А руки? Руки в порядке, я в перчатках. Поднимаю голову, переворачиваюсь, кривлюсь от боли, смотрю вперёд, а там разливается утренний свет, и всё тонет в нём, как в тумане, ярком, ослепительном, точно смотришь на белую лампочку. И я проваливаюсь.

Лампочка на тонком шнуре болтается под потолком. Горит тускло из-за покрывающей её пыли. Сдуваю, и вместе с пылью вокруг разлетаются тонкокрылые белые мотыльки. Они взлетают под потолок чердака и прячутся в старой паутине.

Спускаюсь по лестнице на кухню, затем выхожу на крыльцо. Бабушка сидит ко мне спиной, сгорбленная от старости, в цветастом халате, но без платка на голове, и её тёмно-русые волосы собраны в толстую косу.

— Какую деталь я должен вспомнить, бабушка?

Она молчит.

— Какую деталь я должен вспомнить?

— Ту, которую ты забыл.

— Твоё лицо, — сажусь рядом. Наш дом на холме, и с крыльца я вижу и сонную деревню внизу, и лес, и коров на лугу, и пепельно-серую дымку, что ползёт от болотистой речки.

— Не могу. Я видел тебя так давно. Ещё когда в школу не ходил. А потом, прости меня, я так долго не приезжал. Только на похороны едва вырвался.

И чувствую ком в горле. Тяжело дышать. А бабушка поворачивается ко мне безликим лицом.

— Вспомни меня, — едва слышный шёпот.

Помню только дождливое кладбище, где вырыта могила, а люди толпятся, и порывистый ветер пытается сорвать с них пальто. Тоже безликие. Потому что на их лица я даже не взглянул. Примчался в последний момент, протиснулся в первый ряд, стыдливо встал. И кто-то в толпе тихонько спросил: "А кто это?" — "Это внук, кажется", — ответил другой. И стыдно, и зло. Какое им дело?

Кто-то прикасается к руке. Оборачиваюсь. Безликое. Нет, чёрное платье со знакомым цветочным узором. Где я его видел? Безликое открывает рот, отверстие шевелится, вылетают звуки, шуршание, шипение. Не помню, что мне сказало это существо. Но сейчас – мне страшно. Страшно смотреть, как открывается и закрывается отверстие рта, которого не помню, на лице, которое не помню. А цветочный узор платья смутно знаком. Я пытаюсь вспомнить, но — хлопок.

Серое в тучах небо вдруг становится ослепительно белым, режет глаза. Закрываюсь ладонью. И вижу, как безликие люди по одному исчезают. Где я? Что я здесь делаю?

Вот уже стою на клочке асфальта, а вокруг пустота, чёрная, в которой нет ничего, кроме дроби дождя. И голос говорит:

— Вспомни меня. Не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй, — и срывается на плаксивый визг.

— Не отставай, — говорила бабушка. Мы, схватив пустые бидоны, по два на каждого, бежали вниз по склону холма, на деревенскую площадь. Там сигналил молочный фургон с цистерной.

Эх, а мы не вышли заранее, очередь не заняли, теперь будем в самом конце! Опять нам творога не достанется. Всё утро мы играли в слова, исписывая огрызком карандаша поля в газетах – чистые тетради у нас закончились ещё неделю назад - и забыли, что сегодня привезут молоко.

Теперь мы бежим. Бабушка, пусть и старая, бежит легко, перепрыгивает через большие после дождя лужи, в которых отражаются едва заметные облака. А мне руки оттягивают тяжёлые бидоны, и мошки лезут в лицо. Одна попадает в глаз. Жмурюсь, останавливаюсь и тру глаза, пока не вытащу чёрный комочек с маленькими прозрачными крылышками.

Бабушка уже почти добежала, а я только с холма спускаюсь. И вдруг замираю.

Не могу с места ни на шаг сдвинуться.

— Не оставляй меня, — просит голос.

Оглядываюсь. Но никого. Только покорёженный автомобиль в кювете, передом врезавшись в дерево, да так что почти обнимает ствол. Машина вся проржавела, заросла высокой травой, что тянется к разбитым окнам. Но этого не было в моём детстве, это воспоминание, машина - не отсюда, и тьма сковывает её, пустота наступает, подбирается, ползёт ко мне чёрными когтистыми лапищами. Вскрикнув, бегу прочь, к бабушке. Она всегда меня защищала.

И вот я уже в деревне, подбегаю к длинной очереди за молоком. И все безликие. И как же я узнаю бабушку?

И будто со стороны вижу себя. Я – маленький мальчик в шортиках и в футболке с героем комиксов. И я держу бабушку за руку. Нет, это я-мальчик держит бабушку за руку. А я-взрослый стою рядом и смотрю. В руке у меня нет бидона. Всё это случилось очень давно. Тот мальчик и его бабушка - оба в прошлом.

А я-настоящий, я-сейчас - кто я?

Иду по дорожке воспоминаний, прохожу мимо того места, где мне привиделась искорёженная машина, поднимаюсь по холму. Иду по самой кромке между песком и высокой травой, которая щекочет ноги. Бабочки разлетаются прочь.

Вот и наш дом, пень вместо стула, малинник с саранчой и клопами. На крыльце сидит безликая женщина в цветастом платье, с огромными розами из лент. Но я её не помню. Вернее, помню, но это воспоминание заперто так глубоко, что я никак не могу докопаться до него.

-— Вспомни моё лицо, — говорит она.

Смотрю на свои глубоко исцарапанные руки. Костяшки пальцев – в кровь, два ногтя содраны. Как я получил эти раны?

Бабушка и её внук возвращаются медленно, теперь мальчик обгоняет бабушку, а та, согнувшись, несёт два полных бидона, закрытых крышечками. Но при каждом покачивании всё равно кажется, что крышечка вот-вот приподнимется и молоко выплеснется на землю. А внук, довольный, несёт бидоны с творогом.

И я понимаю, что не помню, что будет дальше, после того, как они дойдут до дома. Воспоминание оборвётся, это место исчезнет, а вместе с ним исчезнет и крыльцо, где сидит та безликая женщина, которую я должен вспомнить.

И прежде чем ослепительная вспышка пустоты разлучит нас, я говорю ей:

— Я обязательно тебя найду.

Внук спотыкается о булыжник, падает и разбивает в кровь коленки. Он громко плачет. Бабушка осторожно, чтобы не завалились, ставит бидоны на землю, главное – на ровное место. Срывает несколько широких листьев подорожника. И всё тонет в ослепительном белом свете.

И вот я уже сижу на асфальте, мои колени разодраны до крови, а рядом лежит новенький спортивный велосипед. В луже отражается утреннее небо, едва коснувшееся солнечного света. И вокруг тишина. Никого.

— Вам помочь?

Оборачиваюсь на голос.

На ней другая одежда: джинсы и цветастая кофточка. Но по огромной красной розе из лент я точно знаю: это та безликая женщина, которая сидела на крыльце.

Да, это то самое воспоминание. Здесь мы впервые встретились.

— Да, помощь не помешает, — отвечаю я, лежащий на земле. А я, наблюдающий и вспоминающий, стою рядом и смотрю, как девушка протягивает ему руку и помогает подняться. Она улыбается чуть-чуть, светло и радостно, точно в том и смысл жизни – незнакомцам помогать. Затем поднимает велосипед, подбирает отлетевшую цепь. И вдвоём они ковыляют к лавочке под тополем. Затем девушка побежит в ближайшую аптеку.

— Кто я? — рядом со мной женщина в цветастом платье, с огромной розой, безликая.

Я прикасаюсь к её теплой руке, поглаживаю тонкие пальчики, чуть огрубевшие от частого мытья посуды.

И я помню.

Вновь ослепительная вспышка.

Открываю глаза и тотчас же щурюсь. Солнце бьёт прямо в глаза. Пробую прикрыться рукой, но всё болит, не могу пошевелиться.

— Ты как? Ты меня слышишь? — надо мной склоняется знакомое лицо. Весёлые каштановые кудряшки, перехваченные красной лентой с огромной розой, далеко посаженные зелёные глаза, аккуратный нос, усеянный веснушками, а щёки гладкие, белые; губы обеспокоенно раскрыты. Но увидев, что я открыл глаза, она чуть-чуть улыбается.

Верочка.

— Слава богу.

— Девушка, отойдите, пожалуйста, — ко мне протискивается санитар. —– Надо его зафиксировать.

Улыбаюсь по-дурацки, потому что теперь я всё вспомнил.

Бабушку похоронили вчера. По просторному кладбищу танцевал ветер, точно какая злая сила бесновалась. Под дождём, дробью бьющим по непокрытой голове, я вернулся домой и вечером всё мучился сомнениями и угрызениями.

В детстве бабушка была моим лучшим и единственным другом, а затем я к ней охладел. Пошёл в первый класс, встретил много новых друзей, потом - беготня на переменах, футбол, уроки, родители купили компьютер. Мне стало не до бабушки, и даже предложение приехать на пирожки уже не радовало. Потом нужно было хорошо учиться, поступать в университет; привык жить без бабушки, отвык от её голоса и морщинистого лица. Даже позвонить и поздравить с днём рождения времени не было! Да и что бы это дало, кроме неловкой паузы или бабушкиных рассказов о даче, которые казались пресными теперь? Только на похоронах её и увидел. И стало страшно. Страшно, что близкий и родной человек стал чужим. Я не сказал ей ничего на прощанье, не знал, как она жила последние годы. От обиды слёзы наворачивались на глаза.

Вера сидела рядом со мной, положив голову мне на плечо. И когда я тяжело вздохнул, она сказала: "Давай съездим к ней на дачу, отдадим ей таким образом дань памяти?"

И мы поехали на дачу. Автомобиль прыгал по ухабам, и мы уже готовились карабкаться на холм, когда чёрная тень мелькнула перед окном автомобиля. У меня спёрло дыхание. В глазах потемнело. А затем раздался резкий, визжащий звук. Стекло резануло по лицу. Удар.

И вот я уже лежу под деревом.

Сейчас слышу, как сигналит скорая. Голова разрывается от этого пронзительного воя. В скорой вдруг темнеет. Клубится чёрный дым, принимая смутные очертания человеческой фигуры. Наклоняется ко мне и дышит зловонным холодом болот.

—- Кто я? Вспомни меня.

И я чувствую, ловушка захлопывается. Значит, не Верочку, которая вытянула меня из лабиринта памяти, я должен вспомнить, а что-то ещё.

— Остановка сердца! — кричит врач. Я ещё слышу его голос, но уже не вижу.

Вновь стою у крыльца бабушкиного домика на холме. Мир вокруг такой пронзительно-яркий. От света болят глаза.

Бабушка сидит на пне и чистит картошку. Теперь у неё смутно вырисовывается лицо. Морщинки рябят веснушками, веки как-то низко накрывают глаза, оставляя лишь узкие щёлочки.

— Бабушка?

— Садись.

Рядом появляется ещё один пень и кухонный нож. Я сажусь и помогаю чистить картошку, крупную, твёрдую, облепленную засохшей землёй. Очистки мы скидываем в эмалированный таз с отбитыми краями.

— Бабушка, миленькая, прости меня за всё. Мне так жаль, что я не звонил тебе.

Слова застревают в горле. Слёза катится по щеке. Бабушка размеренными движениями чистит картошку.

— Помнишь, что я тебе говорила в детстве? — грустно спрашивает.

Я открываю рот ответить, но понимаю: много о чём она говорила любимому внуку в детстве, но я не помню что именно.

— Ты говорила, чтобы я не отставал, когда мы бежим с бидонами за молоком.

— Это да, но и другое говорила.

— Не отрывать лапки кузнечикам?

Бабушка смеётся легко, точно солнце щекочет. И на душе у меня теплеет.

— Нет, кузнечики тут не причём. Что я тебе говорила в очереди за молоком?

— Не раскачивать бидон, иначе молоко прольётся?

— Это я позже говорила. А в очереди что?

Пытаюсь вспомнить очередь.

И вот я стою у колодца на деревенской площади. Очередь тянется длинная от жёлтой цистерны молочного фургона, мимо журавля колодца до старой сирени. Бабушка и маленький я стоим в конце. Вдруг бабушку зовёт кто-то из подруг, и она оставляет меня в очереди с бидонами, а сама идёт поболтать.

И ко мне маленькому подходит высокая чёрная женщина: чёрные волосы, чёрное платье, чёрный латаный плащ и землистое лицо. От неё пахнет спиртом и кошачьей мочой. Она останавливается, оглядывает меня с ног до головы и, беззубо улыбаясь, говорит.

— Мальчик, а у меня лошадка есть. Хочешь посмотреть?

— Хочу.

— Я живу у опушки. Приходи вечером.

— Эй! А ну отойди! — подлетает бабушка и трясёт кулаками, будто вот-вот треснет чёрную женщину. — Не подходи к внуку, ведьма проклятущая!

— Пошла отсюда, пошла! — кричит толпа.

— Да что же это такое, — шепчет кто-то.

Чёрная женщина шипит по-кошачьи, изгибает спину, шипит, шипит и пятится прочь.

— Она правда ведьма? — спрашивает маленький я.

— Не знаю, — бабушка пожимает плечами. — Я в ведьм не верю, а вот в злых и завистливых старых баб верю. Не ходи к ней. Понял?

— Понял.

Но я бабушке соврал. Уж очень хотелось лошадку посмотреть. Тем вечером я всё-таки крадучись пошёл к чёрной женщине. Её дом одиноко притулился на опушке в стороне от деревни. Мрачные ели нависали над ним, и из-под ветвей веяло сыростью. Дом от чужих глаз охраняла высокая изгородь, по которой лениво полз горох.

Женщина схватила меня больно за плечо и потащила в дом. Я упирался изо всех сил, но она оказалась сильнее. В логове она с силой бросила меня на пол и ударила кочергой. Я заскулил. А она взяла со стола нож, обмазанный какой-то чёрной жижей, вернулась ко мне, нависла демоном с горящими глазами. Я пятился от неё. Она схватила меня за руку, вывернула, и я взвизгнул от боли, страха и стыда. А затем грязное лезвие оцарапало мою ладонь.

— Вот и всё. Теперь ты в ловушке. Мы ещё встретимся, — сказала она и поволокла меня к двери, выбросила на улицу, и я побежал домой. Бабушке ничего не рассказал: боялся, что будет ругаться.

— Вот мы и встретились, — раздаётся у меня за спиной. Отворачиваюсь от воспоминания. И вижу ведьму, но не из воспоминания, а настоящую, и она здесь, в моём сознании. Скалится беззубым ртом, а глаза у неё как две кровавых луны.

— Ловушка захлопнулась, — облизывается. — Тебе от меня не уйти. Ты навсегда останешься со мной.

Тянет ко мне руки, но я бегу прочь. Бегу мимо леса, мимо дач, бегу к речке, где в детстве часто играл в пиратов. Ведьма мчится следом и дышит в спину.

Болотистую речку, покрытую плотным слоем светло-зелёной ряски, я помню очень хорошо. Ивы низко нависают, задевая плакучими ветвями застоявшуюся воду, и солнце на берега не падает, камыш никогда не колышется на ветру, точно каменный, и в чёрной воде не квакают лягушки, обходят топь стороной.

Ведьма задевает меня когтистой рукой, царапает шею.

Прыгая, хватаюсь за тарзанку и пролетаю над трясиной. Разжимаю пальцы и плюхаюсь на ржавую крышу автомобиля, который давно утонул в реке, но который никто не вытащил. Слышу всплеск за спиной. Ведьма упала в воду. Оборачиваюсь, она продирается ко мне, застревает, увязает в иле, едва передвигая ногами, морщинистыми, в пятнах язв руками разгребает тину.

Застываю на месте. Ведьма тянется, ещё чуть-чуть, чуть-чуть, и проваливается. Булькают пузырьки, и круги расходятся по воде.

Машина, на которой я стою, находится на мели, а вокруг глубокая чёрная, скрытая под ряской вода. И ведьма в ней исчезает.

Просыпаюсь.

— Есть сердцебиение! — слышу голос медика.

— Смотри-ка, — говорит второй, — какая у него отметина на шее, точно кто-то когтями драл.