Цикорий. Гиш пригладила бледные лепестки, задержала ночную росу на пальцах. Ещё вчера тропу застилал плотный ковёр "утренних звёзд", кочевой травы, выедающей тонкий, плодородный слой зыбкой почвы. Нынче алая масса поступилась, на её месте голенасто торчал цикорник.

Верный маркер живой Дороги.

Сейчас – она слушала, прикрыв глаза – сейчас Дорога лежала глубоко, в полудрёме, никуда не спешила. Хорошо. Гиш вела её от Соловодья, шпорила, вынуждая следовать определённому направлению.

Она хорошо делала свою работу, и ей хорошо за неё платили.

Гиш обычно принимали за недоростка-недокормыша, за плетеного человечка, за тощака, которые голодными зимами таскали людей, будто скот. Тонкая, жилистая, светлоглазая, грубо и коротко стриженая, она была гарпунером диких Дорог, и это обосновывало и нрав, и вид, и тощий багаж.

От природы досталась ей особая выворотность суставов и упругая костяная гибкость. Дороги за время ученичества частенько её разбивали – внутри, снаружи – но Гиш быстро оклёмывалась, отлёживалась и шла дальше.

Деньгам – малиновым полупрозрачным плашкам, видом схожим с пластинками пастилы – цену знала, при себе не держала, сбавляя на сохрану под рост верным людям. Благо такие, живущие доходами гарпунеров Дорог, водились в каждом Населении, что малом, что большом.

Гиш не загадывала далеко, много и глубоко о будущем не думала, на прошлое не оборачивалась – не ровен час, споткнешься. Жила ёмким настоящим.

Ещё раз прошлась взглядом по бледным цветам, послушала Дорогу и двинулась обратно, к своим подопечным, которых взялась – за умеренный задаток – вести через зыбь к Населению.

 

 

***

 

 

Кукушка сидела, по своему обыкновению, за работой. Безгласная, чуть сгорбленная, мелькала матовыми вязальными спицами. Её спутники – Птенцы-кукушата – были заняты делом, каждый своим. Младший, светловолосый недоросль, высаживал ночевой огонь; Старший, завершив обход, поглядывал по сторонам.

Пятый человек поднял на гарпунера бледные от усталости глаза.

– Ну, что? Что видно? – спросил с сильным акцентом.

– Сегодня дальше не пойдем, выйдем с утра.

– Опять время терять, – с досадой молвил тот, грызя губу.

– Время дешевле жизни, – гулко пробасил Старший Кукушонок, по привычке заводя большие пальцы за широкий ремень. Качнулся с носков на пятки. – Подождем. Не убудет.

 

 

***

 

 

Ночь свалилась – сразу и вдруг. Вот только приглушенно рдело дымное солнце и – будто поплавком кануло. Становье обступила темнота, чёрным масляным глянцем поддёрнуло зыбь. Ушли спать чёрные лебеди с нежной кровью; залегли в бочаги длиннолягие водяные волки. Штрихами намечая ложные тропы, голубовато тлели ночесветки – бессознательные создания на тонкой ноге, развесисто коронованные гроздьями светящихся шаров в мелких пуговицах сманенных насекомых.

Кукушкин сын справился с огнем, укрепил в подрезанной пазухе земли синий бутон; бирюзовое пламя тихо изгибалось в воронке, жалом корня напитываясь подземной водой.

Гиш про себя подсчитала число витков, убедилась, что хватит на всю ночь. Кукушка, оставив вязание, села прямо, спрятав руки в большие рукава. Лицо её по-прежнему укрывал глубокий капюшон. Даже рисунок тела под покровом разобрать нельзя было.

За всё время пути, от самого Населения, Гиш не слышала и не видела её.

Его? Она не была уверена, что Кукушки имеют закреплённый пол.

Младший Птенец легко поднялся, разминая затекшие ноги. Шагнул прочь от огня.

– Далеко не ходи, – хрипловато упредила его гарпунер, не поднимая глаз, – на растущую лунницу напорешься, без кожи уйдёшь.

Парень неуверенно фыркнул, скосился на Старшего. Тот едва заметно качнул головой, утверждая правоту спутницы, стащил с большого пальца крупный зрелый перстень и бросил Младшему.

– Чтобы быстро и без глупостей, – предупредил хмуро.

Юноша благодарно кивнул и исчез за пологом темноты. Гиш проводила его взглядом. Обычаем в малую свиту Кукушкам определяли братьев, самолучшее – близнецов. Но, видимо, с близнецами в Кукушкином Населении не ладилось, оттого и связали в один букет Кукушку, неулыбчивого парня лет на пять старше Гиш, и сущего юнца, на те же пять лет уступающего гарпунёру.

Ещё при них – произволом случая – оказался человек Конмарки. Столичный, бусый, с подрезанным дёргающимся ртом, плохими глазами без цвета и суетливыми движениями. Назвался Кьяром, при Кукушке заметно нервничал, старался держаться ближе к Гиш.

В пути они были всего ничего, два дня и вторую ночь. К полудню третьего должны были выбраться к Населению – и разойтись. Там гарпунер планировала взять Дорогу.

Именно так и не раньше – открываться перед человеком Конмарки было чревато. Кто его знает, ещё донесёт куда не надо. Укладкой Дорог заведовали сильные люди, вычерчивали карты, соблюдали интересы. Оно ведь как повелось: зыбь людей знать не знала, и стелиться под них не хотела. Тропы и гати глотала, обидно пакостила, одна надежда была на Дороги – плоские живые ленты, обитающие в верхних слоях зыби. Ещё предки подметили, что когда такая тварь сдыхала – всплывала и на поверхности чернела, ложилась твёрдой тропой, и вода её ни покрыть, ни взять не могла.

Позже люди наловчились Дороги выслеживать и бить, слагая тракты от Населения к Населению. Не каждому охотнику задача была по плечу, но лучших учили на славу, в самой Конмарке.

Укладчики находились в подчинении у столицы и справедливо не любили вольных гарпунеров, в угоду собственной наживе ломающих их выхоленные планы.

 

 

***

 

 

Олан перекинул с ладони на ладонь перстень. Горячий, налитый кровью, чёрный до красноты. Эту приблуду Младший не любил, но пользу отрицать не брался. С коротким вздохом посадил себе на палец, избочив бровь – под кожу вошли мелкие зубы.

Когда жребий пал на его двор, он сначала не поверил. Однако уже тем вечером за ним пришли люди Кукушки, швырнули на колени бледному от ярости отцу плату "за труд", добрую связку плашек. Олана враз ухватили за локти и потащили на выход. Никто из большой семьи не шевельнулся, никто не вскрикнул даже, а мать застыла, выкатив блестящие глаза, до крови закусив ладонь.

Пригуляла, значит. В Кукушата только таких и брали – детей от чужих, незнамых, отцов.

К Старшему буквально бросили в ноги. Олан сперва попятился, въехал спиной в гулко отозвавшееся листовое железо жилого короба. Таращился без слов, сердце заходилось, как птица в силках. Старший глядел сверху, молчал, клонил голову к плечу. Потом, насмотревшись досыта и словно что-то для себя уяснив, потёр переносицу и вышел вслед за олановыми провожатыми.

Старший этот был угрюмый страшноглазый мужик, рожа в шрамах (не иначе от пёсьей травы), на две недели два слова. Шею ему добрые люди попортили, подрезали связку так, что Старший теперь день-ночь тёмную голову набок клонил. Олан лишь позже разобрал – человек достался ему в пару хороший. Кем был до определения к Кукушке – не рассказывал, а ему хватало ума не пытать. Во второй вечер Старший зашел в общую комнату, без слов разломил лепешку на чёрной соли, половину отдал юноше. Молча же поужинали.

– Теперь, новик, давай работать, – сказал Большой Мужик.

Работа была, на сторонний взгляд, не пыльная – Кукушке провожатыми служить, в дороге помогать, беду отводить. На Старшего воинское умение возлагали, Младшему досталась роль подручной кукушкиной книги, носителя знаний и – живого огня. Олан, честно говоря, умом был не шибко прыток, это за собой знал и понапрасну не возносился. Но ведь выбрала же за что-то его Кукушка?

Бок о бок прожили в обучении пару месяцев, попривыкли друг к другу, и, как только Олану вздели на шею ледяную обнову – Кукушка забрала их с собой. От прочих их госпожа-хозяйка ничем не отличалась, так же бродила по зыби, наведывалась в Населения, лечила людские хвори руками, помогала советом, и – главное – подбирала оставленных детей. Таких свозили в Кукушкин Сад, куда прочим людям вход был заказан.

Ещё болтали, что Кукушки – все, как одна – вдовицы и тоскуют, и ищут своего Мужа, и будто есть он где-то, да огромный, как Мать Страха. Говорили, что Муж спит до поры, а если какая Кукушка его найдёт и плачем своим поднимет, то "мир перевернётся". Что это значило, Младший не понимал, но на всякий случай желал, чтобы обошлось без побудки.

Наборное ожерелье холодило, пиявило грудь. Пластины тускло играли, ловя редкий свет. У Старшего для службы был пояс – пояс, из самолучшей стали, столь гибкой, что её можно было заплести об руку. Старший чистил справу пёсьей травой до жирного рудного блеска. Издалека смотрелось. А уж ловок был с ним – куда там придворным шпажникам Конмарки.

Младший очень им гордился.

Другой семьи у него не было.

 

 

***

 

 

Олан ещё при свете дня приметил зеркальце чистой воды, поддёрнутое лиловой паутиной тысячецвета. Настороженно оглядываясь, чувствуя спокойную тяжесть перстня, встал на колени, ладонями разгреб затвердевшую к ночи паутинку. Она была съедобна, раньше Олан, лучше братьев и сестер ходивший по зыби, специально отыскивал такие вот лунки и наматывал на очищенные палочки паутинку. Самородное лакомство хорошо сбывалось в Населениях, люди ели его просто так или сластили питьё…

Вода открылась, как дитячьи глаза. Прозрачная – ни дать ни взять столб света, впаянный в толщу темной воды.

Олан застыл, любуясь игрой бликов, просматривая глубину – мстилось – до самого мифического дна.

От лицезрения красоты – природной, рукотворной ли – он всегда получал почти телесное наслаждение. Делалось легче, лучше, и Младший жалел лишь, что руки у него не из того места растут, что осталось ему место стороннего наблюдателя, а не соучастника творению.

Проклятое ожерелье давило вдох. Старший говорил, что он с ним постепенно обвыкнется. Олан знал – такому не бывать. Есть вещи, к которым нельзя было приучиться. Например, к такому случаю, что перед глазами всё чаще и чаще чудным веером раскрывалась подробнейшая роспись предметов и явлений, на которые падал взгляд юноши. Ненужное, не прошеное знание. Разрушающее целостную красоту, разбирающее её по жилам и косточкам.

Вот и сейчас, стоило отвлечься – перед взором зачастили ломкие циферные значки, на цветную пряжную нить расшилась ночь, буквенными столбцами и лесенками обернулись запахи и звуки… 

Олан шёпотом выругался и кулаком разбил водное зеркало. До головной тошной боли изводило его ожерелье - и поделать с этим ничего нельзя было, только свыкнуться.

 

 

***

 

 

Гиш обернулась на север, туда, где сквозь тьму маячил смутный, суровый исполин. Мать Страха. Держательница зыбкого их мира.

Девушка ещё раз вытерла руку о штаны, закрыла глаза ладонью.

– О, Мать Страха, – зашептала, чувствуя на языке привкус железа, а на себе – пристальный слепой взгляд, – о Ты, Истинная Владетельница Мира, увидь меня. Дай мне силы взглянуть Тебе в Глаза. Дай мне силы сразиться с Тобой. Дай мне силы встретить Тебя – и не дрогнуть.

Осторожно раздвинула холодные пальцы, задержав дыхание, попыталась исполнить задуманное – и тут же зажмурилась, опустила голову. Сердце часто стучало, гудела в ушах кровь. Впрочем, успех был – раньше на Мать Страха она смотрела, плотно закрыв лицо двумя ладонями.

А некоторые молились Ей не иначе как через стену или плотный тёмный полог.

– Ты храбрая, – сказали гарпунеру в спину.

Гиш невольно отступила, попав ногой в воду. Лужа пошла возмущённой рябью.

Младший птенец с любопытством присматривался. У него были светлые, в рыжеватое золото, волосы и тонкая, праздно чистая кожа. Ожерелье на обнаженных ключицах лежало, как сосущая кровь бабочка.

Люди шептались, что от его ношения темнеют глаза и волосы.

Чернь у корней и впрямь начала пробиваться, а радужка – Гиш заметила ещё при встрече первого взгляда – у юноши была тёмно-зелёной, как малахитовая ряска.

– Я никогда бы не смог так глядеть на Неё, – продолжил Младший.

Опустил глаза. Гиш тоже посмотрела, в зеркальную маску воды. Раздавила её ударом каблука, толкнула в плечо юношу.

– Пойдем к лагерю. Здесь небезопасно.

 

 

***

 

 

Гиш проснулась от того, что об неё споткнулись и упали.

– Что за…

– Гарпун! – сипло прохрипели из темноты. – Где твой сраный гарпун?!

Гиш рывком села. Темнота больше не казалась шкатулкой тихих снов – из самого её сердца доносился тонкий, скулящий вой, переходящий в частое, костистое постукивание.

– Ууууу….так-а-так! Ууууу! Так-а-так!

– Ты там не обоссался, надеюсь? – зло прошипела Гиш, отпихивая конмарковца от сумок.

Она не признавала тяжкой вьючной клади. По возможности всегда старалась свести к минимуму снаряжение – когтистые рабочие перчатки, наколенники с шипами – и запасы продовольствия. Ей одной вполне хватало широкого, вместительного пояса, и легкой сумки на двух ремнях, освобождающей руки.

У прочих с поклажей тоже было не густо.

Гарпун был обернут в кожу от сырости, не хватало ещё, чтобы этот паникер вспорол себе брюхо.

– Так страшно же, – ушёл от ответа парень, пытаясь спрятаться под сумками.

Гиш торопливо перебрала вещи, удивленно вскинула брови, когда из чужой плечевой сумы на колени ей скользнул узкий ларец. Отщелкнула крышку. Гвозди.

Уложенные в выемки, вминающие алую внутренность коробки, с крепкими шляпками гвозди. Числом две штуки, ещё четыре гнезда пустовало.

Девушка торопливо прикрыла крышку. Вернула на место.

Она прекрасно знала, чей это инструментарий.

Несколько мгновений невидяще таращилась в темноту.

Затем встряхнулась, ухватила гарпун и скорым шагом приблизилась к спутникам. Кукушка сидела на земле, близ тающего цветка. Безгласная и безликая, как обычно. Младший осторожно водил левой рукой, обвитой прозрачным синим огнем. Пластины ожерелья вспыхивали, порождая причудливую вязь чисел и символов. Старший застыл, вслушиваясь в ночь.

– Как думаете, Гиш, что может издавать подобные звуки? – без спешки осведомился он, не поворачивая головы.

– Ехидница, – почти не задумываясь, откликнулась Гиш, повела онемевшими во сне плечами, – ещё чалая, колотушник, и, возможно, другая мелочь без имени.

– Оно охотится или ищет партнера?

– Одно другому не мешает, – грустно признала гарпунер.

Стук стих.

Может, обошлось, подумалось Гиш.

Или обошло.  

Пронзительно завопило с другой стороны, и в круг света влетел конмарковец. Едва не свалился на Кукушку, вовремя был перехвачен Старшим, но, кажется, даже не заметил этого.

– Там…там…

– Головоломка, – хором выдохнули Гиш и Птенцы.

 

 

***

 

 

Говорили, раньше головоломки любили поболтать. Заговаривали с путниками, предлагали сыграть в загадки. Если человек справлялся, страшилище сажало его на спину и мчало, куда указывал победитель. Если случалось наоборот – клювом щёлкало его голову, как пустой орешек.

Нынешнее поколение костистых разговорами не баловалось.

У вышедшей к огню твари были длинные тонкие ноги, уходящие в неизмеренную глубь зыби, массивное обтекаемое тело в плотном перьевом мешке и гибкая чешуйчатая шея. Голова оказалась лишена кожи, просто жёлтые кости и мощный, тяжёлый клюв.

Росту в твари было – на двух ражих мужиков с избытком хватило бы.

Первым среагировал Старший. Гиш не заметила, когда мужчина совлёк стальной пояс – увидела лишь серебристую вспышку, а головоломка качнулась, будто её оттолкнули. Так и было, собственно – гибкий меч ахнул тварь по уязвимой точке, по зобу, прикрытому лишь кожаным панцирем.

Головоломка щёлкнула клювом, присела от боли и встряхнулась, сбрасывая перья. Гиш поспела заслониться полой плаща, вымоченного в рыбьей слюне, почувствовала, как разом отяжелела накидка, принявшая на себя добрый десяток отточенных перистых игл. Остальных спутников защитил Младший – раскинул руки, и Гиш даже успела различить выпуклый щит, по которому скатились перья. В верхнем углу полусферы перекликались цифры, внизу друг за дружкой бежали символы и буквицы.

Головоломка двинула шеей, клюнула щит в одном месте, ударила в другом, а больше не успела, потому что клюв её оплела стальная полоса. Старший повёл на себя, и тварь не своей волей вытянула шею, топорща чешую.

Гиш распрямилась и на выдохе метнула гарпун.

Предназначенный для усмирения Дорог, снаряд поразил цель, заставив птицерыбу с протяжным стоном осесть набок. Совсем головоломка не упала – спасла третья конечность, выпроставшаяся из кожаного мешка под шеей. Если, по неизвестным причинам, головоломка никогда не могла вытащить из зыби ни одну из двух ног, то третьей конечностью она выучилась манипулировать вполне достойно.

Что и сделала – сначала выдернула гарпун, будто щепку, а потом ухватила обмотавший клюв "намордник" и потянула к себе. Птенец не пожелал расставаться с оружием так просто, крепко упёрся, широко расставив длинные ноги.

Гиш, пользуясь тем, что всё внимание костистой сосредоточено на Кукушонке, подкралась ближе, ещё ближе, зайдя почти под брюхо твари. Душно пахнуло раскисшей рыбой и жирной грязью. Счастье, что гарпун улетел не во тьму зыби, блестел глазом из воды.

Птица тем временем сумела высвободиться – протяжно крикнула, хлопнула клювом, пытаясь ухватить проворную серебристую ленту, и третьей лапой потянулась к Гиш. Девушка шустро отскочила, отмахнулась гарпуном – оружие скользнуло по жесткой броне перьев и ткнуло зоб. Гарпунер присела, когда над головой оглушительно щёлкнул клюв. Промах в две ладони выиграл для Гиш жизнь.

О, Мать Страха…  

Девушка вывернулась и – полной рукой, движением всего тела – одним броском вдела гарпун в рыбью глазницу головоломки. Оружие прошло насквозь, вышло с другой стороны и тварь широко раскрыла зубастый клюв…Влетевший в него небольшой плотный шар бирюзового цвета прокатился по горлу и затеплился через панцирь зоба.

Полыхнуло.

 

 

***

 

 

Тьма кончалась.

Все были заняты делом. Младший, так удачно закинувший синий цветок в клюв головоломки, блевал. Старший напарник заботливо увязал тому волосы на затылке, чтобы не мешались, и теперь спокойно правил клинок.

Конмарковец, бледный в синеву, всё не мог отвести глаз от разделанного – шея с головой отдельно от тулова – трупа чудовища.

Гиш хмуро слушала, как ворочается потревоженная Дорога. Только бы не ушла.

– Что твой пацан? – спросила, когда Старший встал рядом, локоть к локтю.

На "ты" перешли легко и просто, как после всенощного брудершафта.

– Переможется, – уверенно отвечал тот, – у него так всегда после ожерелья. Как дальше идти думаешь? Тварь разнесла тропу, а на этом огрызке мы долго не протянем.

– Согласна, – Гиш звучно хлопнула комара на щеке. – Ваша…госпожа способна к физической работе? Вынослива ли?

– Разумеется, – сухо произнес Старший.

– В таком случае у нас есть шанс выбраться к людям до новой темноты.

– Каким образом?! – встрял конмарковец, нервно заламывая руки. – Вода, вода, кругом вода! Зыбь, полная голодными чудовищами!

На него посмотрели, и он замолчал.

– Видишь вон то стадце красных растений?

– Да, – прищурился мужчина.

– Значит, не так далеко перекати-поле. Я, пожалуй, сумею взять парочку. Мысль ясна?

– Пойду с тобой, – сразу решил Старший, – Младший и этот останутся с госпожой.

 

 

***

 

 

Для начала добыли совместным сопряжным трудом плавсредство – вычленили из костенеющего трупа воздушный пузырь. Конмарковец помогать отказался наотрез, Младший старался рядом, потел, но делал.

Как и говорил Старший, подкосила его не чувствительность натуры, а коварство ожерелья. Что-то оно давало, но забирало больше.

– И вы что, собираетесь на этом вот плыть? – с брезгливым недоверием осведомился конмарковец.

Завел руки за спину, кончиком сапога ткнул податливый пузырь.

Сглотнул.

– Выдержит ли?

– А не твоя забота. Твоя – за госпожой смотреть, чтобы ничего дурного в наше отсутствие не сделалось, – веско молвил Старший, выпрямляясь.

Так сказал, что и дураку стало бы ясно – если что случится, пузырь небрезгливо добудут из Кьяро.

– Яс-с-сно, – побледнел тот, отходя к Кукушке.

Старший склонился к Младшему, видимо, проговаривая последние наставления. Юноша всё кивал, с убитым видом поглядывая на пузырь и гарпунера.

Гиш показалось вдруг, что он стыдится перед ней за собственную слабость.

 

 

***

 

 

Зря тревожился бледный Кьяро. Пузырь без труда выдерживал двоих. Веслами служили плоские кости той же головоломки. Что сказать, запасливый конмарковец даже перья сложил в отдельный мешок, вслух мечтая сбыть в столице. Плыли медленно, балансируя на коленях, прислушиваясь и приглядываясь. В спины им смотрели три пары глаз.

Хотя, задумалась Гиш, она знать не знала, есть ли у Кукушек глаза.

Красный ковер обтёк пузырь, распался на волоконца.

– Сейчас, – упредила вопрос спутника Гиш. Разогнала импровизированным толкачом краснь, ткнула ещё пару раз. – Прикроешь?

– А то как же, – Старший ладонью коснулся стального пояса, – можешь положиться.

Гиш кивнула, глубоко вдохнула, устроилась на животе, и смело нырнула – по самые лопатки. Вытянулась, удерживая равновесие, вслепую зашарила руками – пальцы проехались по холодному, ребристому. Склонилась ниже, ощупью спускаясь от шара к стеблю, уходящему к самой глубине. Стараясь действовать как можно аккуратнее и быстрее, скользнула по стеблю ножом. Чиркнула два раза – готово.

Освобожденный шар всплыл на поверхность.

Гиш вынырнула, жадно укусила воздух.

Старший сноровисто подхватил шар, устроил подле себя. Кивнул гарпунеру:

– В очередь стараться будем?

– Нет смысла. Лучше гляди, чтобы мамка ихняя не подгребла.

– Постерегу, – не стал спорить мужчина.

Гиш вновь ушла под воду.

Второй и третий шар тоже срезала без особых усилий. Четвертый никак не давался – стебель оказался крепок, пришлось пилить грубо. Гиш увлеклась, забыла про осторожность и едва не поплатилась – раскрытую зубастую пасть, усеянную мерцающими огоньками, увидела слишком поздно, успела вытаращить глаза, и в тот же миг рыбьи челюсти – словно булавкой – прошил узкий стебель стали, а самого гарпунера рывком выдернули на воздух.

Так и упала спиной на пузырь, с шаром в руках, кашляя водой.

Старший склонился над ней, широкими плечами загораживая жидкий свет.

– Не помяла тебя, часом?

– Не, не успела. Вовремя ты её…

– Проморгал, – повинился Старший, – снизу подошла, тварь скрытная…Четыре есть, ещё один надобен?

– Обойдёмся. – Выдохнула Гиш. – Этот вот двойной, оттого крепче сидел. Назад давай, к нашим, покуда те друг друга не поубивали…

 

 

***

 

 

Шары привели в рабочее состояние. Дружно тянули в разные стороны, расширяя, раскачивая, до тех пор, пока они не закостенели на воздухе, превратившись в подобие ажурных клетей, способных вместить человека и вместе с ним удержаться на плаву.

Пуще всех сомневался конмарковец.

– А оно точно выдержит? Не потонет ли? А то как провалится, а я и выбраться не сумею.

– Не потонет, – сквозь зубы пообещала надоеде Гиш.

– А ты тем более не утопнешь, при любом раскладе всплывёшь, – не сдержавшись, буркнул Младший.

Ночная трусость Кьяро произвела на него должное впечатление.

Гиш фыркнула, Старший укоризненно цыкнул, но смолчал.

– Ох, в случае чего моя смерть будет на вашей совести, – погрозился человек, пролезая внутрь сочиненного средства.

– Готов взять на себя, – признался Младший, как бы случайно задевая бедром его шар.

Тот катнулся, а конмарковец, пискнув, испуганно ухватился за прорези.

Старший без силы и злобы дёрнул напарника за светлый хвост.

Гиш откашлялась:

– Итак, повторяю. Двигаемся в сторону во-о-он той рогатки. Что бы ни случилось – не останавливаться. Всем понятно?

Спутники вразнобой закивали. Младший облизал белые губы. Кукушка стояла, опустив голову, и казалась спокойной, как окрестная вода.

– Тогда вперёд.

 

 

***

 

 

Темп задавала Гиш. Уверенно перебирала руками-ногами, костяной шар катился, едва приминая зыбкую поросль. Смаргивала едучий пот, оглядывалась – спутники не отставали, растянулись цепкой. Кукушка не сбивалась с общего темпа, и даже трусящий конмарковец приободрился и держался молодцом.

Ориентир близился, до твердой земли – старой Дороги – оставалось не более четверти каретки умеренного хода.

Глубоко над головой глухо заскрежетало, заныло, словно больной зуб.

Третья карета, отметила Гиш. Рогатка дрогнула.

Сперва Гиш подумала на усталость и закрученность, и лишь когда изумленно вскрикнул кто-то из спутников, сообразила, что не помстилось.

Рогатка качнулась вправо, влево и медленно, набирая скорость, потянулась к земле.

– Берегись! – успела рявкнуть гарпунер.

Длинная железная тень упала с глухим стоном, разбив на осколки дневную тишину зыби. Чудом никого не задела.

– Вы это видели?! – возбужденно заорал окаченный жижей конмарковец. – Эта штука едва меня не прибила?! Видели, нет?!

– Тихо.

– Едва не прибила!

– Сейчас я тебя прибью, если не заткнешься, – выдохнул Младший.

– Быстро, вперёд, – повысила голос гарпунер, – в кучу не сбиваться.

Налегли.

Гиш не хотела думать, кого могла встревожить упавшая рогатка. Просадила глубоко и шумно. Нехорошо, так нехорошо, что даже плохо.

Двигаясь, то и дело оборачивалась. Разрыв от рогатки затянуло, зарастило зелёным ковром. Повезло им, что свалилась старая двузубица, высохшая, а не из зрелых, из тех, что ночами посверкивают короткими, белыми разрядами.

Когда оглянулась ещё раз – последний, решила для себя – едва не сорвалась с шага. Старший перехватил её изменившийся взгляд, сам обернулся.

– В кучу не сбиваться! – рявкнул куда выразительнее Гиш. – Растянуться!

Не оглядываться, продолжила про себя гарпунер.

То, что выпиралось сейчас на воздух, могло легко подмять под себя хоть пять ночных головоломок одновременно. У Гиш не было желания связывать свою жизнь с сонмом.

Тень опередила ее. Выхлестнула из воды, залепила глаза сором, и подбросила Гиш вместе с самоходом – так высоко, что дух занялся, а из горла вырвался тоскливый птичий крик.

Упала, увы, быстро, а рухнувшая сверху хвостатая тень ещё и притопила основательно, до такой глубины, что гарпунер разом увидела и остовы консервов, взгроможденных один на другой, и – подлинное чудо – белоснежное, длинное тело дикой Дороги. От смерти девушку до поры спасала клеть, упруго сдерживающая удары сонма. До поры.

А потом костяное ажурье треснуло, и Гиш серой рыбицей выскользнула в муть, пока тварь кромсала бывшее её укрытие.

Подтянулась, ухватилась руками за край ближней консервы – ни дать ни взять тележка, только с крышей и плоская. Хотела скользнуть внутрь, но высунувшееся навстречу щетинистое рыло заставило пересмотреть намерения. К тому же, башня из консервов опасно заскрежетала, скособочилась.

Из петли на поясе выцарапала гильзу, заряженную пузырьками воздухоловки. Почти не примериваясь, ткнула в шею под подбородком – раздышалось, развиднелось перед глазами. Заряда обычно хватало – добраться до притаившейся Дороги и выгнать её на поверхность. На этот раз задача казалась сложнее.

Ногу обвило щупальце сонма. Гиш, сильно подтянувшись, сумела наполовину вползти в окно консервы, судорожно оглянулась, движением головы и плеч разгоняя чёрное облако, выпущенное хозяином жилища. Повезло – в спинку кресла был крепко засажен клинок с хитро перекрученной рукоятью, а на нем, как на вешалке, болталась реберная клеть.

Двумя руками обхватила оружие, потянула – и одновременно потянули её, да так, что она вылетела из убежища пробкой, волоча за собой клинок и грудину. Едва поспела обернуться и развернуть оружие вертикально – железо, пропахав борозду, ушло в мягкое нёбо, обрамленное сталактитами прозрачных зубов, кости мягко скользнули дальше, в глотку, повинуясь волнообразным, проталкивающим движениям щупальца-языка.

Сама Гиш зависла в преддверии, крепко уцепившись за клинок. Тварь не спешила смыкать челюсти, бледно освещенные рачками, гнездящимися у корней зубов. Или гарпунер ей мешала, или другое что, но сонм мотал головой, а щупальца почти не шевелились.

Вода начала светлеть.

Поднимаемся, сообразила Гиш.

Сжалась в комок, оттолкнулась от стенок нёба ногами и вылетела между зубами.

 

 

***

 

 

– Держу тебя, держу, – Младший, пыхтя, крепко ухватил её за руку, выволок на сушу.

Девушка благодарно оплевала ему ботинки.

– Все живы? – осведомилась хрипло.

– Все, все, к сожалению, – он помог ей подняться на ноги, закачались вместе, дружно трясясь от холода.

– Пойдем скорее, там Старший и этот конмарковец сухой пятак обнаружили. Холостой, ничейный! Можно погреться.

– Хоть что-то хорошее, – кивнула Гиш.

После пережитого её била мелкая дрожь. Юноша прижимался боком, горячим и твердым, от него пахло болотной травой, водой и отчего-то цветами.

Гиш сбросила его руку с плеч и пошла сама. На этот раз дрожала она не от холода.

 

 

***

 

 

Старший рывком выхватил из воды, за жабры, трепыхающуюся рыбину, с силой швырнул об землю. Не чинясь, раскрыл ей челюсти и вытянул язык – славный, мясистый. Взрезал его ножом, и уже оттуда добыл подобие живого голого мяса, розового и дергающегося. Прикусил зубами, чтобы не трепыхалось.

Младший издал сложносочиненный звук и отвернулся.

– Вот это есть можно, – удовлетворенно сказал Старший, оглядывая розовую добычу, – а это – ядовитая дрянь.

Ногой столкнул рыбину обратно в воду.

Младший трапезничать не пожелал. Прочие от стола не отказались, Гиш мясо показалось схожим с птичьим. Кажется, тех сухопутных созданий звали курами, девушке раз доводилось их пробовать …

На запивку совестливый Младший притащил чёрного лебедя. Придушенного, но ещё живого, честь по чести передал Старшему, а уже тот надломил птице шею. Кровь была свежей и чуть сладковатой.

Обед прошёл неожиданно мирно, даже Кьяро не нарывался. Гарпунер только собралась вздремнуть, подложив под голову сумку, как подскочил взбудораженный Младший.

– Гиш, пойдём, пойдём скорее, – нетерпеливо потянул девушку за рукав, – там Зеркало сейчас начнётся!

Зеркал, как известно, было всего два – ночное и дневное. Рассказывали, что находились люди, пытающиеся сочинить собственные, ручные-карманные зеркальца, только все эти попытки лихо заканчивались.

Младший смотрелся в дневное с удивленной улыбкой. Обернулся на спутницу.

– Не хочешь заглянуть?

– Было бы на что пялиться, – фыркнула Гиш, на всякий случай отходя подальше от края сухого пятачка.

– Да брось, ты же красивая такая, – мечтательно возразил недоросль.

Гиш, вздрогнув, напряглась и уставилась на Младшего. Насмехается? Издевается? На всякий случай хмыкнула и отбрила:

– Сам пялься, если охота, у меня других дел полно.

По счастью – не соврала. Дела объявились, стоило глянуть в другую сторону.

Примчались скороходами, спасаясь от наступающего Зеркала.

Бегунки. Была такая порода – люди не люди, твари не твари, что-то промежуточное. Белые, тонкие, длиннорукие-длинноногие. По воде скользили, легко отталкиваясь пятками, носились всегда стаей, беды от них, кроме сполоха, не было.

Видимо, Зеркало их не ко времени застало, а сухих мест и Дорог окрест не сыскалось. Вся команда влетела на занятый пятачок, и люди непроизвольно попятились. Старший выразительно положил ладонь на пояс. Все выжидающе молчали, и первым тишину разбил тонкий голос Кьяро.

– А ну валите отсюдова, это наше место!

Гиш мысленно застонала. Старший – так тот просто дал ему в лоб. Несильно, основанием ладони толкнул, но Кьяро сел на задницу и замолчал.

Бегунки зашептались между собой. Лиц они не носили, вместо них малевали личины, кто во что горазд. Главным, судя по всему, был тип с ярко расписанной образиной, хорошо прорисованным ртом и красными глазами. У прочих рты были обозначены хуже и краски масок смотрелись беднее. Кажется, таким нехитрым способом отражалась внутренняя иерархия.

Говорить с людьми бегунки умели только сообща. Сбились в кучу; набольший уставил на Старшего пристальный взгляд разрисованного лика.

– Человек, разделим место миром. Нет вреда вам, и нам – не будет. После Зеркала уйдём, каждый своей дорогой.

Гиш их понимала – оставаться на зыби в пору Зеркала было самоубийством. И, если разбираться, места на пятачке хватило бы всем – в тесноте да не в обиде, только очень уж нарывался на драку Кьяро.

Старший обернулся на Кукушку – едва заметно приподнял бровь. Фигура в капюшоне склонила голову.

– Добро, – откликнулся мужчина, – разделим место.

Зеркала не бывали долгими.

 

 

***

 

 

Кукушка жестом подозвала к себе Младшего Птенца. Тот сел на пятки, покорно задрал голову. Кукушка пробежалась пальцами по его ожерелью – по ответно, охотно загорающимся пластинам – и юноша оцепенел. Над ожерельем вновь всплыли непонятные символы.

– Что за нелепица? – шепотом осведомилась Гиш.

– Лечит она его, – выдохнул Старший. Ему словно в труд было говорить. – Правит. Если не получится, то…

Умолк. Но пересилил себя, договорил:

– То будет, как с прочими было.

Гиш не сразу нашлась. Сдерживаясь, скрестила руки перед грудью.

– И сколько их уже перевелось, а? Носителей?

– Этот пятый, – раздумчиво сообщил Старший, – и только на моей памяти.

Гарпунер ругнулась вполсилы.

– И как оно тебе? Неужто по нутру?

Мужчина не ответил, только жила на скошенной шее забилась чаще.

 

 

***

 

 

Перед тем как уйти бегунки опять сбились в кучу и обратились к Старшему:

– Спасибо, человек-друзья. Спасибо-совет. Не идти к Населению, ждать ночь. Утром можно. Сейчас плохо.

– Спасибо и вам на добром слове, – Старший поклонился, и бегунки отвечали ему тем же. – Мирных Дорог вам, гладкой воды.

Гиш с неохотой встретила его взгляд. С большим бы удовольствием она бы потолковала с Младшим, но тот кукла куклой торчал подле Кукушки, а Кьяро вовсе не казался желанным собеседником.

– Ну, – мужчина приблизился, глянул пристально, – как думаешь?

– Думаю, что бегункам врать не с руки, – буркнула девушка, почесывая под грудью. – Значит, взаправду есть чего опасаться. Место сухое, почему не переждать? Дойдём завтра. Хватит с нас приключений.

Про себя думала, что Дорога вот-вот должна выйти, показаться на поверхность и тогда кто знает, сумеет ли она её оседлать. А суметь надо, аванс от скотогона она получила приличный. Гиш была честной девушкой, хорошим провожатым, но – не героем.

Старший не отвечал, что-то прикидывая про себя. Перевёл взгляд с Кукушки на Младшего.

– Нет, – сказал, как прирезал, – дойти нужно к сегодняшней ночи.

 

 

***

 

 

Тропа была плохой, зыбкой, вялой. Того гляди – расступится под шагом, и, не успеешь вздохнуть, с головой окунёшься в стылую муть.

Гиш шла впереди, за ней легко шагал Младший, подпрыгивал Кьяро, плыла Кукушка и ступал Старший.

Зачем попёрлась, тоскливо думала Гиш, стараясь не ловить своё отражение в зеркальных всполохах воды. Зачем не сказала: вам надо, вы и ступайте, а я утра дождусь. Ну, задаток бы вернула, так жизнь дороже.

Нет же. Что-то вроде ответственности, только не за себя. Гиш гнала, надеясь успеть. Кто знает, может, бегунки просто упредили о беде, великой лишь в их представлении.

Поедом ел память и совесть ларец с гвоздями. Гвозди такие не из железа, из костей мастерили. Покрывали резьбой, и каждый использовали единый раз. Такой снаряд вбивали в пролитую кровь, чтобы не мыкалась вслед за убийцей мстительная тень. Не всем по рукам был подобный набор.

Кто из спутников её хозяином коробочке приходился? По ночному времени, замешкавшись, она ту сумку так хорошенько и не разглядела.

Не могла она оставить эту троицу и Кьяро наедине. То есть, могла, конечно, но…

– Ты палимпсест, – шепнул Младший, и Гиш едва не слетела с тропы.

Большим усилием воли не обернулась. Втянула голову в плечи и прошипела:

– Ну и что?!

– Да ничего.

Оба замолчали. Гиш не выдержала первой:

– Как ты узнал?

– Ты сторонишься своего отражения. – Охотно пустился перечислять подросток, жарко дыша ей в затылок. – Потому что их слишком много, так? Вода не знает, кого отражать. Тебя-сегодняшнюю или твои предыдущие формы-личности, записанные на болванку, а потом стёртые и замененные другими. Я читал, такие поделки в ходу были в военное время, когда на людях экономили. Ты была…

– Ой, кем я только не была, да?!

– Значит, ты застала ещё…

– Не я. Мои предыдущие личности-формы…

Она бы сказала ещё – слишком давно никто не видел – но тропу повело и качнуло, как подвесной мост.

Гиш вздохнула и перехватила гарпун, позволила петле соскользнуть с запястья.

Бегунки не врали и не запугивали почем зря.

 

 

***

 

 

Не легендарная птица-тройка, не головоломка, не сонм, паут – паут обеспокоил недавних их соседей. От паута нельзя было укрыться, он не признавал деления дня и ночи, и преспокойно мог выползти на охоту в разгар колокола полудня. Он и подгрызал тропу, точил, словно хлебную корочку, знал лёгкую поживу.

Охотился.

Чего он не чуял, так это белой Дороги.

Тропа разошлась, разрезанная плавником, словно по невидимому шву, отделив Гиш с Младшим от спутников. Краем глаза гарпунер заметила, как рванулся к ним Старший и резко осадил, будто взятый за ошейник.

Паут выдохнул, и всё округ взялось душным паром.

В панику ударяться не стали, тут же заняли оборону, прижавшись спина к спине.

– Выберемся, – торопливо сказал Младший, и Гиш лопатками чуяла сумасшедший, близкий жар его тела, – выберемся, я тебе имя свое скажу… Тебе одной…

– Не надо, – испугалась Гиш и тут же устыдилась, – то есть, давай потом…

Паут выбирался на поверхность. Вставал из воды, постепенно выползая из теневой своей шкуры, громадный, нелепый, бесформенный и черный, словно душный кошмар. Девушка понятия не имела, как можно – и можно ли вообще – его побороть.

Толкнула в бок спутника.

– Идеи есть?!

– Нет идей, только слова и цифры пустые, чужие, невнятные все! – с досадой и злостью выдохнул Младший, в сердцах притопнул. – К чему мне знать, что это "овеществлённый субъект негативного эгрегора молоха"?! И там что-то ещё есть, под нами, глубже… Словно червь или змея, еле шевелится…

– Вот она и есть, – кивнула Гиш, враз всё для себя уяснив, – вот она, идея. Держись здесь, я скоро.

Скинула поклажу, распустила горловину мешка, мигом затянула наколенники, вдела носы ботинок в клювастые "намордники", натянула перчатки, плотно прилегающие очки.

Младший смотрел, забыв про паута. Глаза его из зеленых сделались черными, один расползшийся от изумления зрачок.

Гиш обнажила гарпун.

– Я скоро, – повторила и скользнула в зыбь.

 

 

***

 

 

Гиш нырнула, загребая руками и ногами. Дальше, ещё дальше от поверхности. Там, где пятном расплывалась бахромчатая тень, похожая на плед с дырой посередине.

Дорога вяло шевельнулась, когда Гиш коснулась её. На ощупь дикая была холодная и склизкая. Гарпунер знала, что спокойствие её обманчиво, как дом паука.

Другое дело, что действовать следовало быстро и грубо – в обычной практике Гиш так не поступала.

Гарпун легко уязвил Дорогу, вынудив испуганно дёрнуться. Гиш знала, как опасны эти судороги – дикая вполне могла спеленать охотника, удушить, размазать своим телом-полотнищем. Времени на ритуальные танцы не было – там, наверху, её ждали.

Гиш отнесла руку в сильном замахе – и всадила гарпун мало не на треть длины. Не мешкая, блохой вцепилась в белую плотную шкуру, вжалась когтями и шипами-зацепами.

Дорога выгнула спину горбом, пытаясь стряхнуть наездницу, вертанулась – Гиш вжалась, распласталась по её телу, но всё равно спину и затылок ободрало о консервы – содрогнулась, и, подчиняясь гарпуну, стрелой пошла вверх.

Они выскочили на поверхность, вымахнули на полрогатки вверх, и, разумеется, снесли паута как тряпку. Спутникам Гиш тоже досталось на сдачу, особенно когда белая захотела лечь обратно. Тут гарпунер собралась, свирепо налегла на гарпун, как на рычаг, осаживая.

Чего она не ждала, так это того, что паут опомнится и бросится в атаку.

– Прыгай! Прыгай, дура! – заорали сразу несколько голосов.

Гиш едва успела отцепиться – и не столько прыгнула, сколько скатилась вбок, едва увернувшись от плащеносных объятий паута.

Накинулся, сбросив длинную тень словно хвост, облепил со всех сторон. Противники скрутились веретеном – белая Дорога и глянцевито-чёрный паут. Брошенная тень мела пышным хвостом по показавшимся горбинам консервов.

Гиш сумела выбраться на крышу притопленного остова, откинулась на локтях, наблюдая, как враги полощут друг друга, одновременно разнося всё вокруг. Шарила глазами – никак не могла сыскать своих.

Убьют же, подумала смятенно. Если ещё не убили.

Она привыкла спасать себя, не других.

– Гиш! – крикнули, будто кипятком ошпарили.

Девушка дёрнулась, всем телом развернулась на голос. На крыше соседней консервы стоял Кьяро – пригнувшийся, мокрый и взъерошенный. В руках его тускло блестел знакомый ларец.

Сноровисто поймала брошенный гвоздь, покрутила в пальцах, уставилась отупело. К чему? Зачем?

Догадка обожгла стыдом.

Гиш, оскальзываясь, вскочила, оглянулась. Брошенная паутом шкура не думала тонуть, плескалась, растекалась чернильным мраком, ночной зыбкой тенью. Девушка отыскала глазами её край, и поскакала туда, правой, левой, правой, левой, по выступающим частям всплывших консервов.

На тени было муторно и ощутимо холоднее. Говорили, что паут чует, если кто-то топчется по его теневой шкуре. Гиш не думала. Вбила гвоздь, сначала пряжкой наспех сдернутого ремня, потом – пяткой ботинка. Тень шевелилась, как живая. От тела гвоздя быстро расползалась ядовитая ржавь.

Если бы не объятия Дороги, паут был бы уже здесь, пеленал своей тенью. Гиш дрогнула, ощутив пристальный взгляд, до крови закусила губу.

И только потом обернулась.

Кукушка стояла не на крыше консервы. И смотрела прямо на неё, и её лицо…

Её лик. Мать Страха.

Гиш не поняла, сколько это длилось – от страха, от напряжения у неё пересохло во рту, холодом обнесло голову, она чуть смежила веки, спасаясь от дурноты, а когда вновь подняла ресницы, Кукушки рядом не было.

 

 

***

 

 

Паут убил Дорогу и сдох сам.

Теперь белое тело дикой медленно застывало на поверхности. Гиш крупно облажалась, ей заплатили совсем за другой маршрут. С другой стороны, как проводник она оказалась на высоте.

Все были живы. Кто-то больше, кто-то меньше, но повезло всем.

Девушка не проговорилась про гвозди, и Кьяро ни словом не обмолвился о них. Всё выглядело так, словно две твари прикончили друг друга.

Пожалуй, только Кукушка знала правду. Но и она молчала о чём-то со Старшим, а Младший, волнуясь, беседовал с Гиш.

– Ты своей придумкой нас спасла, как не понимаешь? – твердил, и горячий жар заливал его белые скулы. – Если бы не ты, паут нас бы всех съел!

– Паут не ест, он высасывает тени. А герой так вообще мужская профессия, я ни разу не он, - устало отбрехивалась девушка.

– Но если ты не можешь знать доподлинно, кем была раньше, как можешь быть уверенна, кем не являешься сейчас? – возражал настырный недоросль.

– Может быть, я не помню, кем была. Но вода помнит.

Оба замолчали, разглядывая Дорогу.

– Мы ещё увидимся, – уверенно заявил Младший.

Гиш невесело усмехнулась.

– Я не могу знать, кем буду через несколько лет. Палимпсесты собой не распоряжаются. Может, останусь женщиной, может, стану мужчиной. Я даже не узнаю тебя.

– Зато я тебя узнаю.

– Если будешь жив к тому времени, – безжалостно кивнула Гиш.

Она не хотела тешить себя – и его – пустыми надеждами.

– Я буду жив, – юноша упрямо нагнул голову, – потому что я помню своё имя. И всегда буду помнить твоё.

 

 

***

 

 

Перед тем, как уйти, Кукушка поманила к себе Гиш.

Девушка приблизилась на ватных ногах.

Кукушка подняла руки – рукава раскрылись крыльями – и Гиш вздохнула под лёгкой тяжестью обрушившейся на плечи защиты. Ажурная вязка, и цвет – такой странный, словно подобранный под изменчивый перелив воды. Цвет палимпсеста.

Воздушная кольчуга?

– Свежесвязанная, – угадал её мысли Старший.

Так вот чем все это время была занята Кукушка. Кольчугу вязала. Ей.

Всё это время знала – пригодится.

– Спасибо, – криво усмехнулась палимпсест.

А потом Кукушка и её Кукушата ушли – к Населению, высоко глядевшему с крепкого переплетения свай – и Гиш осталась наедине с Кьяро. Оба молчали некоторое время, разглядывая друг друга.

Конмарковец поковырялся ногтем в ухе. Вздохнул:

– Ты мой ларец потрясла?

– Я. Ещё когда гарпун искала.

– Знал, знал, что кто-то до него добрался, да на юнца думал, – раздосадовано цыкнул бывший спутник.

– Потому убрать его хотел?

Кьяро промолчал, только улыбнулся – до коренных зубов. Гиш стало холодно.

Кукушка. За Кукушкой пришёл этот человек. За Матерью Страха.

Но мыслимо ли, на Неё руку поднять? И что сделается, если Кукушку – убить? Всё равно что сваи подшибить.

– Гвозди, сама знаешь, нынче дороги, материал для ковки больно редкий. Эти непредвиденные расходы…Что, сдашь меня теперь, гарпунер?

– Не сдам. – Выдавила из себя Гиш, захваченная врасплох кощунственными мыслями. – Ты же смолчал. И я промолчу. Но если ещё полезешь – знай, Старшему всё выложу.

Убийца хмыкнул, подушечкой большого пальца зачем-то тронул острые зубы. Глянул исподлобья. Не было больше в пристальном взгляде ни намека на дурашливость или трусость.

– Значит, миром расходимся?

– Значит, миром. – И, поражаясь собственно дерзости, продолжала. – Только вот мир нынче с каждым днем всё меньше. Скоро вновь свидимся.

Конмарковец сверкнул улыбкой.

– Может быть, тогда ты поймешь, что есть Кукушки и почему их стоит истреблять.

– Может быть. И заодно пойму, почему ты вдруг решил нам помочь. Когда мог просто остаться в стороне.

Человек оскалился. Подмигнул.

– До встречи, Гиш, палимпсест, гарпунер Дорог.

– До встречи.

 

 

***

 

 

Когда миновала третья карета ночи, Гиш открыла глаза. Села, обхватила руками колени и дала себе ещё подумать. Выдохнула через нос, мотнула головой. Скрутила спальник. Пристроила за спину гарпун, затянула пояс. Бросила через плечо сумку и пошла туда, где высоко над зыбью мерцали бледные огни Населения.