У меня была собака. Звали ее Пиратом. Летом я мазал ему хвост и брови жирным вазелином, чтобы не доставали мухи. А зимой мы пускали его жить в дом. И доставали его не меньше мух. Рыжий, весь в струпьях, с блестящим носом и беспокойными ушами. Сгусток шерсти на четырех прихрамывающих лапах.

Однажды я спас его от неминуемой расправы. Кто-то повадился в наш курятник душить кур. И бабуля сразу указала на Пирата, мол, больше некому. В тот же вечер она подошла к деду и невзначай попросила: "Ну, что, старый, достань-ка ты колун из-под стрехи. Будем нашей "лисе" на одну голову меньше делать".

Несмотря на больные колени, бабушка полчаса резво бегала за Пиратом по двору с топором в руке. А когда настигла и зажала в угол, я прыгнул между ними, упал на Пирата – тот взвизгнул протяжно, думая, что смерть его пришла – закрыл его собой и запричитал: "Бабушка-бабушка, не убивай Пирата, пожалуйста, он больше не будет душить кур!""А яйца кто мне будет нести?" - закричала бабушка. – "Ты, что ли, или, может, твой Пират?" "Бабушка, говорю, яйца кушать вредно, от них сальмонеллез и диатез!"

Тут бабуля захохотала, назвала меня профессором и простила Пирата. Но топор далеко убирать не стала – а вдруг я про диатез соврал.

Мы с Пиратом были самые удачливые на деревне охотники. Свою первую соседскую утку я убил из лука и в живот. Я ее подстрелил, а Пират, как заправский фокстерьер, притащил в зубах. За это потом мой папа долго ругался с соседкой тетей Пашей. Она после разговора с отцом на меня совсем не кричала, вообще, я ее неделю не видел тогда. А когда встретил, то темное пятно под ее глазом уже стало проходить, а сам глаз – открываться.

А потом нас с Пиратом покусали пчелы. Меня сразу три, а его сразу и не скажу, Он весь распух и стал похож на бульдога, но с мехом. На волосатого бульдога, если такие вообще бывают. Ходил за мной и смешно так булькал – то ли кашлял, то ли чихал. Наверное, у него на укусы была аллергия. А я не булькал, покричал только и все: мама прижгла мне укусы йодом. А Пирату не прижгла, сказала, что "нефиг на него лекарство переводить". Поэтому он булькал почти неделю. Но не умер. Умер он позже.

Вот, а еще мы с ним воровали колхозные огурцы. Маленькие, большие, всякие, выбирать не приходилось – обедала сторожиха всего час. А за это время нужно было набить огурцами рубашку. Я молниеносно надкусывал им попы, горькие бросал тут же, а сладкие оставлял. А Пират с жадностью смотрел на меня. Хотя, чего ему жадничать – огурцы-то он не ел, сколько я ему не предлагал. Картошку из супа воровал, прямо из стоящего на плите котелка. А огурца не ел, дурачок.

В конце концов, за все откушенные мной огуречные попы сторожиха, не вовремя вернувшаяся с обеда, разукрасила мою собственную. Тогда я впервые понял, что такое несправедливость. Воровали мы с Пиратом на пару, а ремнем досталось только мне.

А потом ничего не случилось. Просто прошло немного времени, и Пират стал бегать медленней. А еще булькал так, словно его снова покусали пчелы. Потом кашлять стал. И умер. Я тогда очень плакал.

Рядом с топором, который бабушка приготовила для Пирата, я нашел тяжелый заступ. Засунул Пирата в мешок с надписью "Кока-Кола" и пошел за огороды.

Пират был небольшой. Поэтому копать мне долго не пришлось.

После я еще несколько раз плакал.

А потом у нас была кошка. Я хотел назвать ее Пиратом, но отец не разрешил. После разговора с тетей Пашей я его очень зауважал и не стал перечить.

 

Но однажды я вернулся домой с реки. Было уже поздно, начинало темнеть. Обходить дом было лень, поэтому я пошел через грядки, аккуратно ступая, чтобы случайно не вытоптать бабушкин мак. Проходя у окна родительской спальни, я услышал непонятные звуки. Сначала я даже подумал, что они трахаются - мне об этом друг рассказывал. Но потом решил, что родители снова ругаются на меня, что я так поздно. Я замер, чтоб услыхать, какое наказание они мне приготовили. И увидел вот что: папа брал вазелин из той банки, что я лечил Пирату хвост, и мазал маме спину и ноги. Наверное, вазелин был холодный, потому что мама то и дело взвизгивала. Потом папа зачем-то попросил ее перевернуться на спину и стал намазывать что-то спереди. Я уже не видел. Мне стало так обидно за Пирата, за то, что для него они все жалели даже йода, а тут отец, непонятно зачем, развел целую банку. Мне бы хватило ее на год, а они вот так…

Я не разговаривал с ними три дня. А потом стал разговаривать, ведь хотелось есть. А потом я нашел в огороде ящерицу, засунул ее в банку и назвал ее Пиратом в честь Пирата.

Пират сдох через неделю, но его закапывать я не стал.

После я еще несколько раз плакал.