1.

С Тимофеем Власовым связаны две таинственные истории.

Первая заключается в том, что его фотографии дьявольски превосходны. Без шуток, зритель замирает в трепетном благоговении и, прикладывая руку к сердцу, просит показать еще и еще. Следующие работы, подобно новой дозе наркотика, сначала приводят несчастного к фантастическому экстазу, а потом ввергают в мучительную бездну зависимости. Многочисленная толпа фанатов-фанатиков (нужное подчеркнуть) преследует кумира по стране и поклоняется его таланту, словно языческому божку. Настоящая секта с неизменной моделью поведения: психологически правильно выстроенные разговоры, въедливая пропаганда и улыбка Чешира, существующая отдельно от затуманенного взгляда.

И во главе, всегда окруженный вниманием, цветами и аплодисментами, стоит ОН – пророк и мессия цифровой фотографии, способный увидеть в объекте – живом или неживом – доселе невидимое. "Невидимо прекр-р-расное!", как говорят верные почитатели, выражая длинным "р" свою бесконечную любовь.

Вторая же история связана с его резким уходом из мира искусства и внезапным исчезновением. Наиболее остро отреагировали все те же ценители фоторабот, похожие на разбуженный рой ос, в отчаянной попытке защищающий матку-королеву от надвигающейся смертельной угрозы.

Некоторые СМИ так часто бывают беспощадными, используя слово в качестве превосходного оружия. На этот раз они бросили весь вес дорожного катка (обязательно желтого, как и цвет их дешевых страниц) на имя Тимофея Власова, и его слава, авторитет и признание с натугой ломались и мерзко хрустели под гигантским давлением набирающих в количестве и качестве фактов. Смерть даже нематериального - безобразна.

Верные почитатели громко взвыли, как раненные звери, и отказались оставаться в стороне: чем глубже и извилистее становились черные корни клеветы (по их мнению), тем радикальнее были методы их устранения. И если год назад, когда история очернения священного имени начиналась с обвинения в нынешнем творческом бессилии Тимофея Власова, они отвечали громким неодобрением и жаркими речами в защиту, то теперь журналист, расписавший во всей красе наркотическую зависимость известного фотографа, был найден мертвым в собственной квартире, утыканный медицинскими шприцами, словно ежик-переросток

А недавно гость, приглашенный на популярное ток-шоу, как бы между делом заикнулся, что "Тимофей Власов слеп, фотографии его безвкусны, и мода на молодчика скоро пройдет" (с). Гость ошибся дважды.

Во-первых, фотографии Власова хороши – композиция: статика или динамика – все живо и сверхъестественно идеально. Работы мастера, словно острый керамический нож, аккуратно снимают грубую кожуру реальности и слегка приоткрывают ее сочный подтекст. Во-вторых, по иронии судьбы, завистники, клеветники и враги, затеявшие всю эту игру, добились противоположного результата – имя Тимофея Власова спустя год гремит пуще прежнего и играет новыми красками, восставшее из мертвых и перерожденное. К сожалению, прекрасного в нем осталось мало, и заголовки мелькают не в новостях культуры и искусства, а возглавляют хроники криминала и эзотерические статьи.

К слову, тот самый гость ожидаемо был найден ослепленным, раздетым и мертвым.

Но Степана Рубцова все это будто подзадоривало. Он быстро вырвал у редактора газеты первую страницу для сенсации, ловко обошел сотоварищей и коллег, подкупая хладнокровным бесстрашием и жуткой одержимостью именем Тимофея Власова. Редактор не раз подмечал, как лишь при упоминании темы, касающейся фотографа (а теперь о нем говорили все), Степан пугающе преображается, меняя привычную маску флегматика на морду пронырливого черта с горящими глазами и безумной улыбкой, растянутой от уха до уха.

Бывалого редактора бросало в дрожь от подобных метаморфоз, и он справедливо решил отдать эту тему по нескольким причинам:

1) Степан был в ней заинтересован;

2) остальные сотрудники не питали желания ознакомиться с делом фотографа после ряда громких убийств (и он понимал их выбор);

3) редактор с облегчением выдохнул, когда дверь за корреспондентом плотно закрылась.

Коллеги предусмотрительно прижались к стене, заслышав скорую поступь последнего. Он пронесся ураганом мимо, оставляя за собой еле уловимый аромат зеленого яблока – однозначно женский, и это было сигналом. Сигналом к начавшимся боевым действиям, стремительной атаке и однозначной победе – через день или два Степан вернется с сенсацией, довольный и живой.

Кто-то выглянул в окно как раз в тот момент, когда его черный "японец" дал задний ход со стоянки. Мотор гневно зарычал, задние габариты вспыхнули алым пламенем и испуганно взвизгнули шины, возмущенные пренебрежительным отношением хозяина к себе. Степан грубо обращался с техникой, да и будь на месте автомобиля конь, он бы не постеснялся лишний раз воткнуть в бока животного шпоры, чтобы просто услышать обиженное ржание.

Кто-то взглянул на часы: стрелки приближались к пяти часам после полудня, и внутри, словно по будильнику, взбурлила едкая желчь, полная зависти. Кто-то сплюнул и пожелал худшего пути Степану, куда бы тот ни ехал.

Степану было плевать на своих коллег: на их глупые ужимки, фальшивые улыбки и тихую ненависть за спиной. Его с головой унес в облачные дали тонкий аромат зеленого яблока, которым было надушено письмо, обнаруженное утром в почтовом ящике. Аккуратными крупными, округлыми буквами на белом листе значилось: "Ты хочешь узнать тайну Тимофея?" и адрес прибытия. Степан принял вызов, как делал это уже дважды, и знал, что на месте его будет ждать Аннушка – обладательница пронзительных голубых глаз и холодных как лед рук. Она расскажет о новой жертве, объяснит, почему осуществилось наказание, покажет место преступления, подскажет, какие ракурсы лучше выбрать и передаст пламенный привет от фотографа, волшебным образом исчезнув из-под носа полиции. А он, в свою очередь, принесет в редакцию эксклюзив.

Степан облизал сухие губы и крепко сжал руль, пытаясь сосредоточиться на дороге. Но не мог – затевалась крупная игра, ставкой в которой была ТАЙНА фотографа. Известно, что при раскрытии истинного имени демона им можно управлять по своему усмотрению, и это знание не давало корреспонденту покоя. Тимофей Власов избрал его, Степана Рубцова, и Степан Рубцов не мог решить, как ему поступить – возвысить или уничтожить. Чувство власти настолько опьянило человека, что он забыл о дороге, витая в черных мечтах.

Из сна наяву его вырвал угрожающий сигнал, резанувший по барабанным перепонкам. Степан вылетел на встречную полосу, и только чудо спасло его от смертельного столкновения – автомобили промчались мимо друг друга в сантиметрах.

Снизив скорость, черный "японец" вернулся на свою половину дороги.

Степан чувствовал, как тело резко отдало влагу – ладони взмокли, пот насквозь пропитал рубашку, и воздух из кондиционера мгновенно охладил ее. Мокрая ткань неприятно липла к коже, и его начало трясти от холода, страха смерти и испытанного шока. Он свернул на обочину.

Как только машина остановилась, Степан открыл дверь и опорожнил желудок, сжавшийся в плотный мышечный комочек. И в тот момент его осенило, пришло дикое откровение, усилившее спазмы в животе – чуть не случившаяся авария была предупредительным выстрелом в воздух. Профессиональная интуиция, так редко подводившая его, била тревогу, отчаянно кричала, предупреждая о тщеславных мыслях. Он не был королем в данной ситуации, и тянул разве что на офицера, бешено прыгающего по опустевшей черно-белой шахматной доске от угла к углу, или хуже того, из сообщника становился жертвой.

Король ждал его в чужом городе, а королева Аннушка - цепной пес Тимофея Власова с внешностью нимфы и улыбкой Джоконды, поднимающей ее на ступень вверх в иерархии фанатов-фанатиков – ждала, словно Цербер, привратник у ворот, и внимательно наблюдала.

Надо было поворачивать обратно, спрятаться, исчезнуть, пока еще было можно, но черный "японец" робко тронулся в прежнем направлении, медленно набирая скорость.

К тому времени тяжелое налитое горячим металлом летнее солнце наполовину погрузилось в темнеющую землю, и алое небо, грубо изрезанное перистыми облаками, стало похоже на искусственный купол.

Время приближалось к десяти вечера, и Степан, растеряв нездоровый энтузиазм, с ужасом двигался вперед, подчиняясь чужой воле. Аромат зеленого яблока словно обрел форму, и его тонкие белые нити плавно опутывали ноги и лианой по спирали поднимались вверх по телу, неприятно щекоча ноздри и спутываясь в кучерявых волосах. Теплое, вялое прикосновение вызывало мелкую дрожь и отвращение. Страх колючим комом подступал к горлу вновь, когда стрелка на спидометре резко перевалила за сто сорок и продолжала идти по окружности, а автомобиль, отзываясь ликующим ревом, превращался в ракету.

Черные, красные, оранжевые краски мира, наполняющие закат, смешались в грязные оттенки, и Степан закричал, мертвой хваткой вцепившись в руль, заставляя вибрировать голосовые связки на грани со срывом, когда пустынная дорога, сузившись в одну полосу, вела его прямо на металлический столб, поддерживающий широкий рекламный баннер. На нем, по злой иронии, милая девушка декламировала о безопасности того же черного "японца", лукаво улыбаясь, как и солнце, ухмылявшееся кривой линией горизонта.

"Корреспондент газеты N разбился на трассе A-B, гоняясь за призраком Тимофея Власова!"

Глупый заголовок, придуманный глупым коллегой. Его, словно наваждение, Степан видел вплоть до удара.

 

2.

- Все позади, просыпайся, - ласковый голос теплом отозвался в глубине, и Степан, открыл глаза.

Аннушка, поигрывая золотистыми локонами, склонилась над ним и улыбнулась лишь уголками губ, и улыбка эта так жутко напоминала мелкие рожки чертенка. Она окинула его снисходительным взглядом, каким смотрят добрые учителя на несносных учеников, и покачала головой, кокетливо цокнув язычком.

Только на этот раз Степан не восхищался ее холодной красотой, а, задыхаясь от вязкого ужаса, дрожал, словно в лихорадке, вдыхая тонкий аромат зеленого яблока, развевающегося живыми прозрачными щупальцами за ее спиной. Видимыми они становились, преломляя огненные лучи предзакатного солнца.

- Мне очень жаль, что так получилось, - сказала она извиняющимся тоном, но торжество и удовлетворение острыми гранями переливались в ее ледяных глазах. – Но я не могла поступить иначе, Степа. А если бы ты не приехал? Как бы расстроился Тимофей, узнай он, что ты свернул на половине пути.

- Встретились бы в другой раз, - прохрипел Степан не своим голосом, чувствуя, что в пересохшем горле будто перекатываются кристаллы соли и больно царапают слизистую. – Кхм… Можно воды?

- Можно, почему нельзя, - Аннушка небрежно пожала плечами. Но с места не сдвинулась. – В следующий раз наша встреча могла бы оказаться печальной в своем расставании. А мне не хотелось бы потерять такого хорошего собеседника, такого доброго друга.

- Конечно, мне тоже, - он с трудом проглотил горькую слюну. – Вот, я здесь. Весь ваш.

Она внимательно продолжала смотреть на него, накручивая золотистый локон на пальчик, будто ожидая чего-то еще.

- Я, - Степан вдохнул глубже, - я прошу прощения за свои мысли! Черт попутал.

- Ну что ты! – сказала Аннушка удивленно, но одобрительно кивнула. – Гордыня иногда играет с нами злую шутку, но разве мы не люди? Любим грешить, любим прощать. Не волнуйся, мы тебя прощаем.

После этих слов, она привстала и отошла чуть в сторону, открывая Степану обзор. И волна ужаса в тот момент несколько отступила, словно вода в отлив.

Он лежал в маленькой комнате с высоким потолком и голыми стенами, жадно поглощающими оранжевые солнечные лучи. Стена была горячей на ощупь, такой, будто стала частью глиняной печки и не остывала вообще. Степан с шипением одернул руку, только прикоснувшись к ней, и вопросительно посмотрел на девушку.

- Здесь всегда так жарко, - пожаловалась она. – Уверена, в аду не такое пекло. Но нам придется потерпеть. Это временный дискомфорт.

- Где я?

- По указанному адресу, конечно.

Адреса он не помнил.

Степан попытался приподняться, но мышцы на ногах взвыли от напряжения, словно после марафонского бега без подготовки. Он задохнулся от боли и сел на пол, стараясь держаться подальше от стен. Пальцы запрыгали по холодному полу, танцуя нервную кадриль, и Степан понял, что его охватывает паника.

- Мне жаль, что так получилось, - повторила девушка и потупилась, сжимая и разжимая изящные кулачки. – Я совсем не хотела этого, но заигралась и потеряла контроль. Машина смялась пополам, как бумажная гармошка. Обычно это означало бы смерть, но я смогла починить тебя…

- Починить? – кровь отхлынула из головы Степана, в глазах начало темнеть. – Господи, как ты могла меня починить? Что со мной?!

- Я неплохо разбираюсь в анатомии, знаешь ли! – обиженно ответила Аннушка, и щупальца за ее спиной стали острыми и тонкими, как иглы. – Поверь, на деле, это не сложнее, чем заштопать разорванную куклу.

- Господи…

Степан впервые обратил внимание на свои руки. Пальцы вследствие нарушенного кровотока были отекшими, синюшными и потеряли былую ловкость, двигаясь лениво и невпопад. У основания каждой первой фаланги красовался грубый шов, окруженный алым валиком воспаления. На ладонях еще сохранялись кровоподтеки. Он медленно закатал рукава и судорожно выдохнул, всматриваясь в крупную паутину наложенных крест на крест швов, рассекающих бледную кожу красными полосами, словно мясник разрисовал его тушу перед разделыванием. Руки потянулись к пуговицам на рубашке, но страх остановил его. Зеркала рядом не было, поэтому подтвердить свою догадку Степан не мог - он был уверен, что вместо глаз у него черные блестящие пуговки.

- Ты что, гадина, раскроила меня и сшила заново?! Я тебе что, плюшевая игрушка, набитая ватой?

- Степа, ты живой, и это главное!

Он чудом не потерял сознание, и, к его удивлению, вместо ужаса пришла злоба. Сухой и вспыльчивый червяк, поживающий в человеке по соседству с сердцем, встрепенулся, ударил под живот, скрутил в ярости легкие и защекотал голосовые связки. Степан зарычал и пополз к единственному окну, из которого ярким светом било закатное солнце, неимоверно большее, занимающее почти весь небосвод, похожее на огромный очаг.

Его остановили не возмущенный возглас девушки и не угроза со стороны острого аромата, аккуратно подбирающегося к жертве и готового нанести смертельный удар, а фигура, появившаяся из окна по пояс, словно кукла в кукольном театре.

- Кажется, я вовремя. Простите за задержку.

Тимофей Власов выглядел так же, как и год назад во время последней пресс-конференции, неизменно вежливый и ухоженный, скрывающий карие глаза за толстыми линзами очков. Даже белая рубашка была, кажется, та же, и маленькое пятно от жирного соуса навеки застыло под карманом на груди. С высокого лба, как и тогда, скатывались крупные капли пота, будто он находился в душном помещении под светом искусственных ламп. Вот только учтивая улыбка испарилась под жарким солнцем, и темный силуэт зловеще выделялся на оранжевом фоне.

- Приятно познакомиться, - он протянул руку, не обращая внимания на тщетные попытки Степана встать, - Тимофей Власов, художественный фотограф. А Вы, полагаю, Степан Рубцов. А по батюшке?

- Андреевич, - выдохнул Степан после еще одной неудачной попытки. – Рубцов Степан Андреевич, корреспондент газеты N. Надеюсь, что горю вместе с вами в аду, уроды!

- Отнюдь, - Власов покачал головой и убрал руку. На рукопожатие отвечать никто не собирался. – В аду очень жарко и шумно, Степан Андреевич, там люди не разговаривают, а постоянно кричат, надрывая глотку. Кроме того, у них все расписанию и перерыва между наказаниями нет, как нет перерыва и на сон. Черти, знаете ли, настоящие бюрократы, поэтому вся их нудная работа идет, как заведенные часы. Тик-так, тик-так.

- Ха, значит, ваша помощница уже отправила меня в ад один раз, - ухмыльнулся Степан, тщательно массируя голени. Странное спокойствие овладело им, когда в конечностях, наконец, появилось легкое покалывание. – Я кричал так, что все внутренности готовы были взорваться!

- Ах, насчет этого, - взгляд Тимофея скользнул по ногам корреспондента и уперся в Аннушку. Степан готов был поклясться, что он пригвоздил ее к стене и медленно вбивал гвозди в трепещущие щупальца. Девушка сжала челюсти с такой силой, что слышно было, как заскрипела эмаль на зубах.

- Анна выполняла мои указания в точности до запятой, но как бывает с молодыми и горячими, она перестаралась, - фотограф пожал плечами, как и Аннушка до этого, небрежно. – Вы нужны мне были здесь и сейчас, она со своей задачей справилась, я считаю, вполне достойно.

- Правда? – Степан скверно улыбнулся, оскалив растрескавшиеся зубы. – Мое тело не в счет? Машина, нервы, время?

- Не в счет, - ответил Тимофей, не думая ни секунды. Степан выпучил глаза и открыл рот, закипая, а Власов продолжил в своей спокойной манере. – Мне нужны Ваша голова, Ваши глаза, Ваши руки, а это все при Вас. Небольшие затраты – материальные и физические – не в счет ради великой цели. Я знаком с Вашими работами, статьями, и был уверен, что Вы поймете меня, простите мне мой гений и с радостью вольетесь в ряды моих сторонников. Вашей нейтральной позиции с маленьким уклоном в сторону симпатии должен прийти конец.

- А что, если я откажусь?!

- В мире всегда действует закон тройки, - Власов поправил очки и пригладил волосы, будто просто давал интервью, - два раза прощается, на третий – наказывается. Считайте, что первый раз уже прошел с некоторыми осложнениями, второй проходит сейчас. Я прощаю Вашу глупость и упрямство в последний раз, поэтому не будьте ослом. Мы неплохо взаимодействовали все это время, Вы были моим глашатаем и быстро поднялись по карьерной лестнице. Что же Вас останавливает сейчас?

- Отношение ко мне!

- Бросьте, мы уже во всем разобрались и принесли обоюдные извинения.

- То есть, выбора у меня нет.

- Что Вы, выбор есть всегда, - в голосе Власова появились нотки нетерпения. – Вы можете принять мое предложение, и мы немедленно начнем работу по моему триумфальному возвращению в мир искусства. Я раскрою свою тайну, дополнив сенсацию великолепным снимком, а вы бесконечно возвыситесь, встав… Сев на одну ступень ниже меня, рядом с обворожительной Анной.

Аннушка вспыхнула, словно налитое яблоко. Степан никак не мог понять, как в ней могли сочетаться теплая девичья невинность и холодная аура убийцы.

- Другой вариант, - Власов звонко щелкнул пальцами. – Вы отказываетесь, и наш холостой выстрел повторяется вновь. Вы оказываетесь за рулем своего черного "японца" в состоянии аффекта, несетесь на нереальной скорости прямо на рекламный столб и… Трах-бабах! Машина всмятку, тело не подлежит опознанию, фальшивые слезы, прощальные слова. Кто-то из Ваших коллег пишет средненькую статью, пытаясь на смерти сделать себе имя, но у него нет ни таланта, ни чувства, как у Вас. Поэтому Ваша история отправляется в мусорную корзину забытья.

Степан невольно дернулся, вспомнив катастрофу и предшествующие ей события. В ногах появилась ноющая боль, они будто умоляли хозяина принять правильное решение. Аннушка выжидающе смотрела, Тимофей отщелкивал время, будто они находились на интеллектуальном шоу, и последний вопрос решал судьбу игрока.

- То есть, выбора у меня нет, - Степан слабо улыбнулся, протянув непослушную руку. – Закончим это дело.

- Что же, меня радует Ваше решение, Степан Андреевич, - Тимофей протянул руку в ответ. – Так бы сразу. Но я все понимаю, нервная работа, смутные времена.

- Да, сложная выдалась неделька, - улыбка на изуродованном лице Степана растянулась тонким полумесяцем от уха до уха, и безумный огонек вновь зажегся в его потухших глазах.

 

3.

Коробчатая пятиэтажка серым истуканом возвышалась над мертвой землей, испещренной глубокими трещинами и неровными буграми, напоминающими подростковые угри на хмуром мальчишечьем лице. Тень, отбрасываемая зданием, была бесконечно длинной, прерываясь линией горизонта, и сходилась к концу под бесконечно малым углом, превращаясь в дорогу. По ней твердым шагом двигалась молчаливая процессия фанатов-фанатиков, одетых по случаю в дорогие костюмы и вечерние платья. В их руках не хватало только театральных брошюр, аккуратно сложенных пополам и в доступной форме рассказывающих о сегодняшнем спектакле, об актерах, исполняющих главные роли.

Они заходили в здание, рассаживались по балконам, свешивались с окон, цеплялись к стенам, наполняя каменный муравейник, малый для такого количества народа, но удивительным образом вмещающий всех. Их темные фигуры, резко контрастирующие на оранжевой стене, напоминали мух, облепивших живой массой горячий камень в жаркий летний день.

Степан ничему не удивлялся, уверившись, что находится в чистилище, причем на полюсе, крайне близком к аду. Огромное солнце вполне могло оказаться вратами в преисподнюю.

Аннушка снабдила его цифровой фотокамерой, дала даже пропуск, позволяющий находится в VIP-зоне, зоне непосредственного действия - на крыше, раскаленной как сковорода на огне. И все же Степан мало обращал внимания на жару, ленно примеряясь и выбирая лучший ракурс, с которого можно было получить отличный снимок.

Тимофей же возился с аппаратурой, калибруя настройки и перебирая разноцветные провода. Камера фотографа представляла собой настоящую мортиру с объективом, напоминающим дуло крупнокалиберной пушки, нацеленной в центр светила. Каждый снимок этой фотопушки, испуганно подумал Степан, оставлял бы на солнце круглую дыру, и оно, в конце концов, превратится бы в дырявый сыр, отданный на корм фанатам-фанатикам. Представив себе жуткую картину, когда они бегут к гибнущему солнцу и пожирают его, словно саранча, корреспондент невольно сглотнул.

- Где мы находимся? – спросил Степан.

- По указанному адресу, конечно, - не задумываясь, ответил Тимофей. – Где мы еще можем, по-вашему, находиться? Не на небесах же. Это Земля, мой дорогой друг, голубая планета, третья по счету в солнечной системе, населенная человеческими болванчиками в количестве семи миллиардов. Плюс-минус миллионы.

- А конкретнее?

- Я плохо разбираюсь в географии, - нахмурился Тимофей, оторвавшись на секунду от своего занятия, - за перелеты, переводы и местонахождение всегда отвечает Анна. У меня нет времени думать о подобных мелочах, потому что все внимание сосредоточено на поиске. На поиске нечто поистине интересного. Кто или что окажется перед объективом – человек, камень, дерево, вода или огонь – не имеет абсолютно никакого значения. Главное, чтобы мои глаза обратили на это внимание.

- Это не может быть Землей, - Степан покачал головой, закрываясь от слепящего света. – Ни ветерка, ни облака. Небо какое-то жуткое и зловещее, абсолютно недвижимое, как и солнце. Сколько времени мы здесь находимся? Час, два, а может быть, месяц. Может, год? Я потерял счет минутам.

- Что Вы хотите сказать, Степан Андреевич?

- Что мы не на Земле. По крайней мере, не в материальной ее части.

- Глупости! – отмахнулся Тимофей, и в его голосе скользнули нотки раздражения. – Не повторяйте ошибки эзотериков, уверовавших в существование нематериальных миров: астрала, эфира и прочей жидкой дряни. Мы стоим на твердой земле и вдыхаем свежий воздух. Если я Вас ущипну, Вы не проснетесь, а вскрикните от боли и возмущения, постараетесь ответить, применив грубую силу. И будете абсолютно правы.

На секунду к Степану вернулось стойкое желание – применить грубую силу по отношению к фотографу и его симпатичной помощнице. Желание до того сильное, что картина расправы не покидала возбужденное сознание еще долгое время, а кулаки сильно зудели, мечтая о хорошей драке. Но проницательный взгляд фотографа из-под очков недвусмысленно говорил: "Не стоит и пытаться, Степан Андреевич", и корреспондент верил непроизнесенным словам. Он попытался улыбнуться.

Тимофей впервые улыбнулся в ответ, как человек, осознающий власть в своих руках над бессильным, и улыбка была дьявольской, усмехающейся и жестокой.

- Тогда объясните мне, что за чертовщина здесь творится? – Степан проглотил первые позывы страха с трудом, решив стоять до конца. – Кто вы? И что вы собираетесь делать?

- Здесь нет никакой чертовщины, лишь чудо, дарованное природой, - Тимофей развел руками. – Мои глаза – это дар небес, благословленный всеми богами когда-либо существовавшими с людьми и до людей, сказали бы поэты, но я не верю их витиеватым строчкам. В них слишком много воды.

Мой талант необъясним. Естественные дисциплины бьются над моей загадкой, пытаясь объяснить аномальную чувствительность зрительных рецепторов и активность мозговых центров. Я, словно процессор суперкомпьютера, воспринимающий и перерабатывающий тонны поступающей информации, разделяющий ее на биты и байты, анализирующий и творящий из мелких кусочков шедевры.

И весь этот мир, окружающий нас в данный час, есть отражение и суть пустого кусочка суши, влекущего бессмысленное существование под солнцем. Где мы? Это неважно. Может быть, на окраине города, заросшего грязными стройками, будто плесенью, или в поле, раскроенном серыми дорогами. Быть может, мы на крыше Вашей редакции, ведущей паразитический образ жизни на несчастиях других, пережевывающей горькие крохи и сплевывающей их в мир непотребной массой.

Если отдаться романтической стороне, то я бы указал Вашу душу, как наше местонахождение. Настолько пустую и сухую, сожженную фанатичной одержимостью душу я не встречал. Были дураки, отчаянные и уверенные, встающие у меня на пути (я не виноват, что моя славная колесница переехала их). Но Вы человек другого сорта, намного опаснее, холоднее и злее остальных. Их поступками правило мелкое тщеславие и гордыня ради толпы, но Вами движет страшная цель: заполучить меня и мою душу ради себя одного. Степан Андреевич, да Вы настоящий дьявол!

В тот первый раз, когда мы встретились (простите, я наблюдал за Вами со стороны), я возненавидел Вас. Улыбка, разрывающая бумажную маску спокойствия, была похожа на глубокий овраг, похоронивший в своих недрах миллионы костей. А глаза, эти безумные глаза черта, полные черного огня, оставляющего за собой мертвые пустыни. Я не мог оторваться от них, как человек зачарованный танцем ядовитой кобры.

Ваш яд отравил меня, мои глаза сосредоточились на безобразном, ужасном и отвратительном. Я ненавидел Вас еще больше, когда Вы, подчиняясь собственной прихоти, указывали мне на врагов моих и моими же руками избавлялись от них, собирая богатый урожай из кровавых жертв и навешивая на меня ярлыки мистического убийцы или, того хуже, предводителя некой выдуманной секты. Страшно признать, что исступленно дергаться под простую мелодию Вашей дудочки мне нравилось больше, чем изображать лучшего танцора на светском балу.

Степан кусал и жевал нижнюю губу, не чувствуя боли и не спуская прищуренного взгляда, полного подозрения и презрения, с Тимофея. Во время монолога его пальцы ласково кружили по черному пластику фотоаппарата, будто в камере он чувствовал опору и силу, дарующую уверенность. Фотограф заметил это.

- Нынешний я - Ваше творение, - продолжил Тимофей после некоторого молчания. – Существо, поддавшееся соблазну и познавшее горько-сладкую злобу, какой Вы, Степан Андреевич, накачиваете собственное тщедушное тело. Анна перекроила образ некогда скромного корреспондента в уродливое чудовище, как нельзя лучше подходившее Вам. Таким я увидел Степана Рубцова, таким Вы и останетесь навеки!

Ухмыляясь, Степан поднял фотокамеру наизготовку, будто собрался стрелять из ружья. Объектив вилял и дрожал, руки слабели, а ноги, наливаясь тяжелым свинцом, нехотя отзывались на команды.

- У меня выдалась сложная неделька, - процедил Степан, задыхаясь от злости. Казалось, кровь медленно отходит от головы, стекает густой массой по спавшимся сосудам. – Тимофей, расскажи то, ради чего ты меня сюда привел либо, клянусь, я разобью эту камеру о твою голову!

- Хорошо! Получите, что хотели, величайшую сенсацию в Вашей карьере, - Тимофей вскинул руки и громко засопел, раздуваясь и краснея от наполняющей его ярости. – Я устал быть марионеткой, устал быть на стороне гнетущей злобы и опустошения. Это мимолетная красота, не приносящая радости – лишь разочарование и саморазрушение. Мои любимые почитатели принесли свои души в жертву, чтобы я мог стать таким, какой я есть, - он указал на солнце, и то полыхнуло радужным светом в подтверждение этих слов. Степан испуганно отпрянул, будто черт от крестного знамени. – Но я не могу более принимать такую жертву и воспользуюсь их силой в последний раз, чтобы покончить с настоящим дьяволом, затеявшим эту игру ради собственного удовольствия.

- Ты псих, Тимофей! Ты чертов псих, и я заявлю об этом в полицию, будь уверен! – Степан кричал, но голос его дрожал от страха.

- Не Вы ли писали, что мой талант раскрывает мир, словно сочный плод, источающий трепетный аромат?! - Тимофей срывался на крик, и все это было похоже на кульминацию последнего акта их жуткого спектакля. – Все правда, и в тот момент, когда я сделаю снимок, светило лопнет, как переспелый арбуз, и огонь тысячи стенавших душ не оставит от этого места и песчинки. Ваша душа перестанет существовать навеки!

Мне пришлось столько вытерпеть, столько притворяться, чтобы заманить Вас сюда, Степан Андреевич, столько времени ждать, чтобы тюрьма бесчисленных душ отдала мне все свое могущество, которое позволило бы с Вами справиться! - он пошел навстречу, двигаясь с одержимостью волны, набрасывающейся на скалу. – Вы договорились следовать за мной до конца. Так пусть же настанет конец!

Тимофей сорвал очки и открыл то, что скрывал за бездушными линзами – перламутровые глаза, способные поймать мельчайшие частицы света и слабую тень, доживающую секунды перед рассветом. Чудо природы, способное увидеть лучшее в этом мире, но запачканное злобой и желчью. Подобно крыльям бабочки, пугающей затейливыми рисунками, глаза распахнулись в надежде напугать и поставить точку в сопротивлении корреспондента, сжавшегося в трясущийся уродливый комок.

Но Степан атаковал, как змея, свернувшаяся в клубок и ждавшая нужного момента. Он распрямился, словно натянутая пружина, и сфотографировал Тимофея. Яркая вспышка двумя термоядерными зарядами спустилась в глубокие колодцы глаз, и вызвала взрыв в глубине. Тимофей закрыл глаза руками и упал, умерев под надрывный стон фанатов-фанатиков.

И в ту же секунду Степан очутился за рулем черного "японца", пробудившегося от мистического сна. На соседнем сидении лежала фотография, запечатлевшая прекрасные глаза Тимофея Власова, и корреспондент улыбнулся той скверной улыбкой, какая пленила когда-то фотографа, какая ужасала главного редактора и пугала не в меру впечатлительных коллег.

Захваченный мыслью о собственном триумфе, он холил в мыслях лишь собственное тщеславие. Демон, решивший изменить судьбу одного человека, бросивший его в омут злобы, зависти и жестокости, бесконечно наслаждался красивой победой и не заметил, как стрелка спидометра перевалила за сто сорок.

Настроение изменило ему, когда он почувствовал тонкий аромат зеленого яблока, оплетавший его шею толстой веревкой, и увидел впереди зловещий рекламный столб, готовый с распростертыми объятиями принять старого знакомого.