***

Белёсое небо, сеется мелкий-премелкий дождик, и на углу, где продаются последние в этом году арбузы, мокнет пришвартованный к чугунному фонарю клипер-почтовик. Скучно и серо. Я даже не оборачиваюсь на корабль, хотя он великолепен. Мне надо бежать, пока не закрылся табачный ларёк возле остановки "Олеш-экспресс". Оленьи рога на рекламном нарисованном автобусе никому не интересны и не смешны. Раньше, когда трасса "Экспресса" только-только появилась, когда первый автобус с оленем на потёртом боку проехал через город – тогда да, было любопытно. Теперь на "Олешек" никто и не смотрит. Проехал себе мимо, и ладно.
     Другое дело корабли. Сейчас осень, парусники возвращаются домой. Скоро пройти будет невозможно, не наткнувшись то на барк, то на бригантину – старые, усталые суда, которым пора проспать всю зиму. Капитаны тоже вернутся, кроме дежурных по району. Привяжут свои парусники кто к крыше, кто к фонарю – пусть висят до весны! Покрытые снегом, льдом, птичьим помётом, их будут принимать за простые сугробы или тяжелые, непроницаемые облака... это те, кто видит.
     А кто не видит – тому и вовсе безразлично. Невидящий даже может пройти через корабль небохода насквозь.
     Я бегу за папиросами и газетой для отца, он вот-вот вернётся, и боюсь опоздать к тому моменту, когда его "Орлина" подойдёт вплотную к старинной каланче за нашим домом. Мне нравится смотреть из окна или с крыши, как опускается тяжелый якорь, падает на площадку каланчи, выбивает кирпичную крошку. И вот через борт по узкой лесенке сбегает отец… Так что скорее к ларьку и обратно! Сегодня, сейчас, вот-вот, с минуты на минуту, и мы с мамой и Иркой увидим папу.
     Он ведь прислал письмо с первым осенним ветром. В письме были только дата и якорь вместо подписи.
     Ноги сами несут меня от киоска назад к дому. Газета пахнет хорошими новостями и свежей краской, от упаковок с папиросами тянет родным, давно не слыханным запахом грубого табака. Ветер крепчает, хлопают где-то занавески незакрытого окна, влажно хлюпает под ногами. Город любит, когда небоходы возвращаются. Уж он-то всегда видит,  знает все корабли до единого, до самой утлой лодочки, с покрытым ракушками днищем с той поры, когда море толкало берег в теплый толстый бок. И морем до сих пор пахнет на наших улицах, хотя давным-давно нет его здесь, давно, очень давно. Так давно, что никто не помнил, как сытые, страшные твари доисторического времени лениво подплывали к самому порту, заглядывая городу в окна. Об этом мой прапрадед рассказывал моему прадеду, а тот деду… но сами они не видели тех тварей никогда.
     И только улицы пахнут морским ветром – по сей день. И корабли… море ушло, а корабли остались. Не гниют, не меняются и не рассекают волн. Парят в небе, видимые далеко не каждому.
     Только тем, чьи предки всегда жили тут, только небоходам и их родным.
     А остальные пусть ездят на скучных автобусах. Будь на них хоть десяток оленей нарисован – всё равно это только машины, у которых нет парусов и руля, которые не знают настоящей свободы, которые не обладают душой и магией ветра.
     Нет, я не хочу всю жизнь ездить на автобусе по одному и тому же городу. Я хочу быть капитаном. Зов настигнет меня посередине обеда. Мама вздрогнет, когда я положу ложку на стол и, дожевывая хлеб на ходу, надену старую шляпу и штормовку. У меня будет красивая жена, почти такая же красивая, как мама. Я поцелую её. Обниму мать. И выйду на балкон, а там – там ожидает меня парусник, тёплое дерево, отполированный множеством рук штурвал. И мы с ним полетим над разморенным жарой городом навстречу опасностям, штормам, катастрофам. Мама будет беспокоиться, а жена даже всплакнёт, и, чувствуя беду, они встанут бок о бок на том самом балконе, глядя в вечереющее небо… Меня ранит страшный одноногий пират, и уцелевший в драке боцман подберёт моё тело у самой кромки воды. Горестно закричат над головами чайки. Команда снимет шляпы, прощаясь со мной, а паруса на моем корабле почернеют от тоски… Но я не умру! Я пошевелюсь, превозмогая боль, и вытащу из-за пояса пистолет, чтобы выстрелить в злодея, притаившегося за пальмой. В жутких предсмертных корчах он упадёт на белый песок, пятная его кровью… А потом я подмигну боцману: дескать, что, старик, испугался? И мы вернемся домой. То есть я вернусь; команда всегда остаётся на борту. Она, как и корабль, вечна. Мне по наследству достанется какой-нибудь из парусников моей семьи – только я не знаю, чей: дедов по материнской линии… или, может быть, отцовский? Хотя нет, отец ведь ещё долго, долго будет вылетать на Зов…
     С такими мыслями дорога до дома кажется совсем скучной и обыденной. Даже запах разбившихся арбузов, которые упали с прилавка, даже пробивший вату туч солнечный лучик не казались мне чем-то необычным.
    Я спешил домой.
    И оказывается, зря спешил: каланча угрюмо смотрела в небо, пустая и одинокая. "Орлины" над нею не было.

***
     Мой неугомонный сын Рим ворвался в дом, швырнул на стол газету и несколько пачек "Лиги", сердито посмотрел на меня, будто я в чём-то виновата.
     Помолчал, скрестив руки на груди – вылитый отец! – и убежал в свою комнату.
     Я вытащила из кармана фартука письмо и долго изучала выведенные чернилами буковки и цифры. Дата была сегодняшняя, час как раз подошёл, но – я снова поглядела в окно – башенка каланчи пустовала. Фед не вернулся.
     "Ну, ничего, - подумала я, отворачиваясь от окна и занявшись ужином, - бывает. Всякий может опоздать!"
     Федолан Тревор, мой муж, капитан "Орлины", никогда не опаздывал. Он всегда прибывал именно в тот час, о котором уведомлял с первым осенним ветром. Да что там в час! Минута в минуту Фед оказывался на башне, возвращаясь домой.
      - Может быть, его назначили дежурным капитаном, и он сразу же полетел на Зов, - сказала я себе вслух.

***
     Иду по городу – делать нечего, отца всё ещё нет, ветер крепчает. И вдруг:
     - Эй, мальчик!
     Дядька… невысокий такой, худощавый, с седоватым хвостиком из-под жёваной кепочки так и так был не здешний. В Туманах не носят осенью эдакие кепочки. Вот подует Рваный Ветер, и голова босиком останется. Будет тогда дядька за уши, обожженные холодом, хвататься.
    Мама всегда гордилась, что я – вежливый человек. Вот глядите: любой на моём месте мог бы не отозваться, пройти мимо, особенно когда "эй, мальчиком" окликают, а я остановился.
     - Чудной город, правда?
     - Что, никто не останавливается? Все убегают? – я позволил себе гримасу. Настроение было отвратительное, да и погода под стать. Почему бы не ухмыльнуться так, чтобы этому в кепочке стало ясно, что его, чужака, тут не ждали.
      - И это тоже. Скажи мне, далеко ли теперь Белая Пристань?
      - Так это вам пешком за три дня… И то вряд ли найдёте, Пристань не каждому показывается. Если очень приспичило поглазеть – садитесь на "Олеш-Экспресс". Хотя сейчас не сезон для туристов.
      У каждого нездешнего чудака непременно есть в кармане билет на "Оленя", как будто им при рождении его выдают. Или при выходе из дома чужак набивает где-то на станции карманы этими билетами.
      - А "О-Э" точно доберется до Белой Пристани?
      - "Олень" всегда довезет докуда надо, - я указываю подбородком на рекламный щит.
      - Странно, что при этом у вас корабли продолжают летать, - ответный кивок. Туда, где на невысокой башенке, над площадкой с ажурной оградой, висит барк "Андреа".
      Я не оборачиваюсь, хотя удивляюсь: чужие кораблей не видят. Скорее всего, человека привлекла странная форма башенки и калитка в никуда на высоте четвертого этажа.
       Пожимаю плечами, показывая, что не желаю продолжать разговор. Но дядька с хвостиком не отстаёт, сверлит взглядом спину. Понимаю его: странный город, ветер-забияка уже разминается, чтобы подуть в полную силу – и почти пустые улицы, где никто не хочет разговаривать с путешественником. Да и я сам. Угрюмый, не по годам серьёзный будущий капитан, грязные парусиновые штаны, великоватая штормовка, взлохмаченные осенней непогодой волосы.
     И потом, по городу мы на кораблях не разъезжаем. А ездим как все, на трамвае, на такси. Ещё можно на извозчике, но сейчас их мало, хотя кататься на мягком экипаже, запряженном лошадью – это здорово.
     Но вот на "О-Э" никто из наших не сядет.
    - Что ещё? – оборачиваюсь наконец на неприятный мне взгляд.
    - Это ведь "Андреа", - говорит дядька с сожалением. – Я когда-то мог стать её капитаном.
    Я не пытаюсь скрыть презрения. Оно подкатило так резко, что я даже зажмурился на секунду: не чужой, а бывший. Это еще хуже.
     - Вы предпочли уехать из города и стать в нем чужим. Что ж, бывает. Теперь вы вернулись и чувствуете себя тут лишним. Даже говорите "у вас", а не "у нас".
     Хвостатый приходит в нежданное волнение.
     - Но я хотел вернуться! Хотел, пока почти не забыл всё это – и перекресток Восьми ветров, и Белую Пристань, и порт-без-моря, и…
     - Хотели вернуться всю жизнь? – глуповато уточняю я. – И не вернулись?
     - Я искал сюда дорогу, но не мог найти, пока не пришёл "О-Э". Там, где я жил, "Олешки" только-только начали ездить, и я сумел достать билеты. Каждый имеет право купить три билета, и у меня ещё остался один!
     Рваный Ветер внезапно выскакивает из-за угла, сшибает с головы прохожего смешную кепочку, но мужик оказывается проворным – подхватывает ее, комкает и суёт в карман мятого пальто. Ветер крепчает, шумит в ушах, будто несуществующее море бьётся о берега.
     - Вы здесь отделены от всего мира, в котором нет вашего города ни на одной из карт. На этом месте лишь море, давным-давно! – кричит мне мужик, стараясь заглушить ветер и гул прибоя. – Потерявшему корабль нет сюда пути! Но отсюда на Олешке…
     Я  беру его за руку и веду под навес остановки. Там немного потише. Что-то внушает мне доверие к нему и еще – надежду.
      - Почему вы уехали из Города?
      - Мой брат не вернулся по осени, и я отправился его искать, - отвечает дядька, приглаживая седые волосы.
     - Но вы нашли?..
     - Я нашёл и помог ему найти дорогу в город. Теперь это знаменитый капитан, хозяин "Андреа", - у меня чувство, что он то ли придумывает, то ли сочиняет прямо на ходу.
     - Это возможно?! Найти кого-то и дать ему вернуться… помочь найти путь домой?
     - Потерянные капитаны могут найтись, если кто-то их ищет, - дядька хлопает по карманам и извлекает мятую пачку сигарет. – Никак иначе. Но тот, кто ищет, может сам не вернуться. Возвратиться может только кто-то один.
    - Вы – вернулись, - я чувствую, что у меня перехватывает горло. Ведь как просто всё получается: садишься в автобус и едешь к цели. Всего-то отказаться от мечты? Но разве у каждого человека нет за душой чего-то более важного, чем его мечта?
     Словно притянутый моим смятением, автобус появляется возле остановки как будто ниоткуда. Мужчина прослеживает мой взгляд и закуривает. Двери "Оленя" медленно открываются.
    - Он всегда приходит туда, куда надо, - говорит хвостатый сквозь сигарету.
    - И те, кто ездит на автобусах, не поднимутся в небо, - задумчиво вторю я.
   - Но он может отвезти тебя в любое место мира, даже если его нет на карте...
   - А где можно купить билет? – я прикусываю губу, стараясь не думать о том, что собираюсь сделать прямо сейчас.
   - Вот. Возьми, - мужчина протягивает мне серую бумажку с нарисованным оленем.  

***
     Несмотря на письмо, присланное с осенним ветром, Фед так и не вернулся вчера. Нет его и сегодня. Ничего, решила я и сварила большую кастрюлю отличного супа с капустой и зеленой фасолью. Приедет завтра. А я его супом накормлю, усталого, голодного. И Рима заодно - куда-то опять удрал на весь день? Наверное, торчит на крыше, ждёт отца...
     Простая домашняя работа отвлекает и занимает, не давая плохим мыслям одолеть тебя. Но всё было сделано: полы намыты, еда сварена на три дня вперёд, пышный бисквит отдыхал под полотенцем. Я даже залезла на стремянку и протерла пыль по верхним полкам. И помыла плафоны светильников во всем доме. И выстирала шторы…
     Едва села на табуретку, раздался деликатный стук в дверь. Ирка и Рим никогда не стучатся, хорошо, если дверь с петель не снесут. Остальные дёргают шнурок звонка, причём долго и настойчиво, потому что знают: я за работой могу громко петь, сразу и не услышу гостей.
      Только сегодня я всё молчком делала, сосредоточенно.
     Открываю, а стоит на пороге бродяга, иначе не назовёшь. Таких небось детишки пугаются: потёртая одежда, линялая куртка, кепочка какая-то несерьёзная в руке. Волосы седые, собраны в хвостик и схвачены верёвочкой. Лицо нерешительное, но не злое.
     - Мелочи нет, работы по дому не найдется, могу накормить, - говорю я скороговоркой. На душе Унылый Ветер воет тоскливую песенку; но человек-то не виноват, что его подхватил Бродячий Вихрь и закружил по свету. А я скитальца издалека вижу. У меня отец из таких.
     - А? Нет, спасибо, - мужчина суёт кепку в карман куртки, потом достаёт, нахлобучивает на глаза. – Меня попросил зайти к вам Рим Тревор, ваш сынишка.
     - А? – кажется, "аканье" заразно. – Рим?
     - Вы только не… ах, нет. Вы все равно разволнуетесь. Вот не люблю я этих женских трепыханий! – бродяга смотрел теперь с вызовом, будто я в чем-то провинилась.
     - Зайдите-ка, - приказываю я, машинально потирая бок, заледеневший от дурного предчувствия. Прохожу насквозь и холл – модельки кораблей под стеклянными колпаками, и гостиную – настоящий якорь прислонён к стене возле камина. Кухня, мой дом. Здесь как-то спокойней.
     Беру тарелку со стола, яростно надраиваю её полотенцем. Бродяга садится за стол, крутит в пальцах деревянную солонку-бочонок.
     - Рим… уехал на "Олене", - выдавливает он из себя и просыпает немного соли. Я отбираю солонку, хватаю тряпку, вытираю так, будто он насыпал на столешницу яду. Движения резкие, мне кажется, что иначе я размякну и разревусь. – Понимаете… вашего мужа и его отца можно найти только так.
     - Фед не потерялся! Он ещё вернётся!
     - Нет. Вы знаете. Где его весточка?
      Я сажусь, протираю тарелку за тарелкой, кладу их в плетёнку. Синие цветы, красные цветы… всё сливается в тусклое пятно.
     - Он должен был появиться вчера, - говорю я. – Ветер не врёт.
     - Конечно. Зачем ветру врать.
      Молчание. Даже часы на стене молчат. Даже за окном нет ни звука, хотя ветер, дождь, лошади, трамваи, люди… Почему так тихо?
      Бродяга встаёт, поднимает с пола моё полотенце. Я плачу во влажное полотно, словно это спасёт меня, Рима, Феда.
      - Посмотрите на меня, - говорит он. – Посмотрите.
      Я смотрю. Седой человек, изношенный жизнью до самых корней, выветренный до синеватых прожилок. Сухие губы, сухие глаза. Стоит на коленях передо мной и шепчет:
      - …покидал город… искал брата… вернулся…
     - Сколько вы не были дома? – требовательно спрашиваю я.
     - Я не знаю. А сколько сейчас Тихвану Ройву?
     - Тихвану? Деду Ривана Ройву? Он умер десять лет назад…
    - Тогда меня не было очень долго, - отвечает бродяга и поднимается на ноги, хрустя суставами. Просоленный морем, просмолённый табаком.
     - И что вы собираетесь делать теперь? – спрашиваю я. Не знаю, можно ли спросить: каково вам  внезапно осознать, что вернулись слишком поздно?
    - Я пойду к Белой Пристани, спущусь по берегу прямо к белому, как снег, туману, и пропаду там, где рождаются наши небесные суда. А большего нечего и желать.
     Кажется, тут меня сшибает на пол невидимая волна, иначе почему я вдруг падаю со стула? 

***
     Мама всегда говорила: подумай сначала, а потом уж делай.Но, видно, сразу все Восемь Ветров гуляют в моей голове. Иначе как я мог сесть на автобус "О-Э" вот так сразу, не подумав о том, что после этого никогда не стану капитаном, да и отца могу не найти? Я даже не сообразил, что в кармане у меня лишь немного мелочи и перочинный ножик. Ни еды, ни воды с собой, и даже в туалет перед дорогой я не забежал. А мама, например, уверена, что этот маленький ритуал куда важнее, чем посидеть на дорожку. Отец, конечно, всегда посмеивался в таких случаях.
     А теперь его просто нет. Не уверен, что автобус привезет меня к нему. Вообще не думаю, что он жив. Будь Федолан Тревор жив, точно бы вернулся, хоть ползком.
     Как видите, меня захватили самые мрачные и горькие мысли. Чтобы от них отвлечься, я вытащил ножик и потихоньку стал ковырять спинку сиденья, сидя вполоборота к спине водителя.
     Всё это время он, водитель, был какой-то… ну, неживой. Я даже не видел его лицо. Только почти неподвижную спину.
     А тут он вдруг обернулся и негромко сказал:
     - Не надо ничего тут портить.
     И я вскрикнул от неожиданности.
     Конечно, это было недостойно будущего капитана, но я испугался. И тут же мне стало немного легче: осознал, что я не один. У водителя было добродушное лицо, он походил на старого пса – такого, знаете, с обвислой мордой и вытянутыми вниз глазами. Бассет.
    - Куда едем-то?
    - К папе, - сказал я и протянул водителю билет.
    - А, - сказал он невыразительно. – Ты не первый, кто думает, что ему поможет "Олень". Решил, что это волшебство, не так ли?
     Я кивнул.
      Водитель повернулся ко мне спиной. Конечно: надо ведь на дорогу смотреть. За окном ничего интересного, равнина, чахлые кусты, деревца, теряющие листву. И гладкая, серая, унылая дорога.
      - Никакого волшебства, никакой мечты, - сказал водитель. – Город мечтателей остался позади. Только ты. Всё волшебство - в тебе. Если ты ищешь – то в конце концов…
     Я понял, что мужик не дурак поболтать, но слова он словно заучил в какой-то скучной книжке, где происходят невзаправдашние чудеса. И не стал дальше вслушиваться. Просто смотрел в окно. Тоска.
     - А правда, что небоходы, которые проедутся на вашем автобусе, они никогда больше не могут выйти в небо? – спросил я много-много времени спустя.
     - Волшебство осталось там, где оно жило все эти годы, мальчик. Там оно никуда не денется. Но автобус у меня не волшебный, - ответил водитель. 
     А он всё-таки ненастоящий, не человек. Твердит себе одно и то же. Бубнит себе под нос и на вопросы вроде как и не отвечает даже. Так что разговаривать с ним я больше не решился – всё равно ведь скажет только то, что затвердил: "Волшебство в тебе. Волшебство там, где оно есть. И больше нигде". Очень бы хотелось поверить в это его волшебство, но уж очень скучно он про него говорил. Даже на уроках веселее бывает.
   …Ехали мы долго, кто-то выходил, кто-то садился, но в конце концов в салоне остался снова только я один. Иногда я выходил размяться, купить на остановке шоколадку, выпить воды из колонки. Некоторые пассажиры угощали меня чаем и бутербродами. Спустя, может быть, несколько дней водитель сказал:
     - Всё. Приехали.
     Я прижался лицом к стеклу. За окном было всё серое, шёл дождь, сгущались сумерки, и огромное количество тяжёлой, тёмной воды тяжело переливалось всего в каких-то пяти-шести шагах от остановки. Возле неё тускло светил фонарь, а к его столбу был принайтован канат. Он уходил вверх, но корабля я не увидел.
     - Море, - пояснил зачем-то водитель. – Дальше нет дороги для "Оленя".
     - Мне… выходить? – спросил я.
     - Ну, если хочешь – можешь поехать обратно, - пожал плечами водитель. – Постой-ка. Вот билет. У тебя есть возможность приобрести ещё один. Три билета в одни руки, приятель.
     Я покачал головой и вышел из автобуса. Канат болтался на ветру, фонарь светил слабым желтым светом. Наверное, там на самом деле был корабль. Просто теперь мне его не увидеть.
    Хоть бы отца найти тогда, что ли.
    Автобус отъехал и остановился. Водитель высунулся в окошко и крикнул:
    - Может быть всё-таки поедешь обратно? Я дам тебе билет!
    Но я ответил "нет" и подошёл к фонарю. Задрал голову и увидел покрытое ракушечником деревянное днище рыбацкой лодки.
    И хотя это была старая, негодная лодка с навесом вместо надстроя и какой-то простынёй на месте паруса, я засмеялся и схватился за канат. Я видел корабль… и точно буду капитаном.

***
     Я покинул город Туманы, раздавленный чувством вины за то, что какой-то малец бросил свою мать и сестру ради призрачной надежды. Три дня спустя оказался там, куда стремился, и понял: ведать не ведаю, что дальше.
     …если и есть у Земли край, то он, скорее всего, здесь, у Молочного озера и Белой Пристани. Туман, густой, словно овсяная каша на сливках, кажется непроходимым и непроглядным. Пахнет пресной водой, гниющей древесиной и тиной, а тишина такая, словно туман, как вата, забил не только глаза, но и уши.
     Я не вижу озера, но чувствую, что оно где-то здесь. Туман становится ещё плотнее, обхватывает меня белыми объятиями и вдруг приподнимает над собой и тащит в воду. Это довольно приятно, к тому же я знаю, что произойдёт. Я узнал об этом, когда был ещё подростком и ушёл искать своего брата, который, оказывается, умер в преклонном возрасте… но он вернулся, стал капитаном, выходил в небо на Зов и возвращался домой каждую осень. А я стал перелётной птицей, не находящей нигде покоя, и вот нашёл.
     Я теперь всегда буду возвращаться в мой город.
     Вода бережно качает меня, и постепенно мое тело лишается былой плотности. Молочно-белый свет не даёт видеть, но ощущать себя прозрачным – это как-то странно, щекочуще, приятно. И хотя я уже понимаю, что стал бестелесным, к горлу (уже несуществующему) подступает комок. Старое, скрипящее коленями тело, знававшее и боль, и удовольствие – оно мне было родным. Мне нравилось ощущать вкус еды и вина, вдыхать солёный воздух моря или продымлённый воздух лесной лачуги… нравилось обнимать женщин, задыхаясь от вожделения… теперь это будет позади. Не поторопился ли я? Ведь ничего этого не будет!
     Мои мысли вдруг будто раскалываются на тысячи осколков, брызжущих вверх, и я устремляюсь ввысь. Уже над туманом понимаю, что очень отчетливо различаю старую деревянную пристань, покрытую облупленной белой краской. Озеро такое маленькое! Тут и одному кораблю не разгуляться…
     Кораблю! Вон он, внизу, трехмачтовое судно, красивое, изящных линий, с опущенными парусами. На палубе сидят люди: как будто команда. Когда капитан есть, они живут, когда нет – они словно нарисованные, или, лучше сказать, картонные.
     …ветер подхватывает меня и швыряет прямо на палубу. Я разбиваюсь с весёлым звоном и стеклянными брызгами, и недвижная команда вдруг начинает суетиться, а паруса разворачиваются и наполняются воздухом. Жизнь в каждой досочке, в каждой ниточке корабля, жизнь в радужных брызгах, висящих над палубой, и в стрекозьих крылышках, трепещущих в дюйме от штурвала… и это всё я.

***
     Кажется, я ещё никогда не был так далеко от города Туманы. Мама и Ирка кажутся отсюда тенями, я не могу вспомнить их лица. Они словно картинки из книжки, забытой во время летних каникул на столе.
     Моя маленькая, прохудившаяся лодка болтается в небе, сыплется колкой крошкой ледяной дождь. Сижу под жалким  навесом из парусины, дуя на горячий котелок с чаем. Крошечная жаровня так и пышет, но тепла её мне мало. Парусина в нескольких местах уже дала течь. Я одновременно счастлив и несчастен. Не знаю, как оно так бывает, но радуюсь: я небоход. Я прокатился на "Олеш-экспресс" и всё-таки лечу по небу.
     Но моя цель всё так же далека от меня. Отца нет. И неизвестно, где его искать. Лодка движется быстро, летит над самой водой. Холодно, не спасает ни жаровня, ни горячий чай. И тут внезапно мой маленький челнок делает в воздухе вираж и садится на воду. Кажется, я прибыл: днище лодки скребется о песок, нос утыкается в берег небольшого островка. Здесь во множестве лежат остатки кораблекрушения: бочки, сломанные мачты, спутанная оснастка, рваные паруса. Большая часть остова корабля увязла в белом песке. Стуча зубами от холода и страха, я иду по вязкому песку, рассматривая эти останки: становится понятно, что это – корабль моего отца. Как если бы на каждой деревяшке было написано "Федолан Тревор". Я знаю этот штурвал с вырезанным на нём именем: Рим. Мне знаком вымпел с гербом города небоходов: облако с парусами. Моё сердце сжимается до такой боли, что я еле дышу. В довершение всего лодка кренится набок и зачёрпывает воды столько, что тонет. Меня подводят ноги: падаю на песок возле куска парусины и пытаюсь разрыдаться… Я ведь ребенок! Я хочу к маме! Хочу, чтобы папа наконец нашелся! Хочу, хочу, хочу!
     Но что-то не даёт мне разреветься, я лишь хлюпаю раз-другой носом и встаю. Надо обойти весь островок, вдруг папа жив и просто укрывается где-то от непогоды? То есть уже понятно, что вокруг никого нет, никакого признака жилья, запаха дыма, следов… Но обойти надо.
     Ветер дует очень сильно, но в этом есть и что-то хорошее: тучи, наконец, освобождают часть небосвода. Ошалелая от непогоды бирюза заставляет меня щуриться. Солнечные лучи не особо согревают, но становится немного светлей.

***

***

Хочу домой. Думаю, моя мама уже с ума сходит, что меня нет.
      Но когда вижу шхуну в небе, даже не могу радоваться – настолько я разбит. Разбит хуже той лодчонки, что принесла меня сюда.
     Я забираюсь на борт и осматриваюсь. Команда окружает меня. По кораблю отца знаю, что пока капитан на борту – они живые. Сейчас эти лица не призрачные, и движения полны уверенности и силы. Значит, капитан у них есть? Но почему он не приветствует нового пассажира? Меня вдруг осеняет: это новый папин корабль, взамен старого, и он просто прячется, разыгрывает, шутит! Срываюсь с места, бегу по палубе, но спустя долгое время в изнеможении падаю на тёплый настил. Его здесь нет. И вообще нет капитана. И сама шхуна продолжает висеть на одном месте, не трогаясь в путь. Что-то тут не так.
      И вот тут на моё плечо садится прозрачный малюсенький дракончик! Он такой чудесный, как игрушечный, и он живой! Я трогаю пальцем слюдяные радужные крылышки: они дрожат. Становится немного легче, в горле наконец лопается пузырь, и я плачу, словно девчонка.
     Мне чудится что-то родное и знакомое в самом дыхании корабля, и я вспоминаю старые легенды моего города: про то, что душа потерявшегося капитана может жить и дальше, давая кораблю возможность подниматься в небо, лететь сквозь облака и лучи солнца, возвращаться домой. А вдруг этот новый парусник, который прилетел за мной – вдруг это и есть теперь мой отец?
     Я перестаю плакать нескоро, и всё это  время команда почтительно стоит рядом и ждёт.
     Потом кто-то из команды, кажется, боцман, помогает мне встать и ведёт на капитанский мостик.
     - Капитан Тревор, в нашем городе скоро наступит зима, - говорит боцман хрипло. – Нам пора домой. Прикажете отправляться?