Вообще-то артефактам мрака не хватает чувства юмора.

Злость у них – есть, желание убивать – в достатке, а ядовитый пафос от осознания своей миссии «меня создали, чтобы уничтожать» просто прет через край.

Но вот юмора им обычно глобально не хватает, так что эта книга была своего рода исключением.

А потому очередной, кто ее открыл, услышал:

- Посчитай – и возрыдай!

Но седой маг не стал считать ее страницы, потому что их очевидно было слишком мало. В массивной обложке, которая не позволяла увидеть ее настоящую толщину, покоилось всего-то тринадцать листиков. И маг действительно возрыдал, потому что знал, сколько листов должно быть в книге.

Больше всего-навсего на тридцать семь – а точнее, больше на семьдесят четыре страницы, потому что именно на страницы велся счет в этой игре.

Книга впитала горечь старика, и долгое ожидание, и яростную надежду на то, что она даст ему ответы, а потом небрежно фыркнула в его сторону пламенем – и мага не стало.

И в ней прибавилось еще на страницу.

«Двадцать семь, - подытожила про себя книга, - сколько еще…»

Страниц. И знаний. И жизней.

Она запомнит каждую из них.

Как первую, которой стал ее недальновидный создатель. Сильный, темный, одаренный и неизлечимо больной гордыней, он создавал ее почти всю свою жизнь, а перед тем, как открыть, долго распинался в таком духе:

- Она будет видеть! Она покажет! Она – око в мир людских сердец, и открывший ее впервые узреет людей такими, какие они есть. А после она подарит ему могущество…

Она не запоминала. Ей, тогда только что созданной, было довольно скучно слушать о собственном могуществе, она только ждала, когда этот самовлюбленный осёл ее распахнет.

Ну, и он, конечно, распахнул.

- Не раньше, чем во мне станет сто страниц, - медовеньким голосом сообщила она ему из своих глубин, - не раньше ста!

Кажется, он еще успел удивиться тому, что между обложкой и…еще раз обложкой ничего нет. И, кажется, еще успел рассердиться – словом, до того, как она его испепелила.

Первая страница получилась самой красивой, глянцевой, расписанной узорами – словом, такой же яркой, как ее создатель.

Хотя она особенно не скучала по этому поводу.

Были годы полного забвения, когда она мучилась скукой и подсматривала в людские сердца просто так, для себя. Были удачные века, когда кто-нибудь распахивал ее целых два раза за столетие. Два «кто-нибудь». Оба, конечно, не успевали никому сообщить, сколько в ней страниц на этом этапе.

Но желающие нет-нет – да находились.

Один, например, был алхимиком, просидевшим над своими ретортами и тиглями годы, людей презиравшим невероятно. Он довел себя почти до совершенного отсутствия эмоций, медитируя над попавшей к нему книгой, поскольку был уверен, что только так станет достоин силы и власти, которые в ней скрываются. Двадцать лет он испытывал свою выдержку, держа руку часами над ее обложкой, и эта рука не дрожала, когда он открыл сокровенное…

Зато рука затряслась, когда сокровенное нагло заявило:

- Футы-нуты, чурбан какой нашелся. Считать умеешь? Вот и попробуй посчитать странички – их должна быть сотня…

Алхимик не стал считать, остановившимися глазами вглядываясь в ее редкие листки, и она предложила ехидно:

- Скажи «Ой»!

Он сказал.

Убила она его изящно – его же собственными знаниями. Они хлынули в рассудок все разом и как будто разорвали что-то хрупкое, что было внутри – и пока старый алхимик корчился в агонии, книга преспокойно впитывала его застарелое презрение к людям, холодную веру в формулы и превращения веществ…

Тридцать два, подытожила книга. Она огорчалась в этот момент только по одному поводу – фолиантам, даже таким могущественным, не положено сыто облизываться.

Так «вкусно» подпитаться удавалось не всегда. Раз, например, ее открыл молоденький ученик какого-то ведуна – просто потому что открыть захотелось до дрожи. Паренек семнадцати лет имел чистое сердце и хороший потенциал: он почти сразу понял, для чего она предназначена, и воскликнул в ужасе:

- Ты чудовище!

- А ты дурак, - ответил ему развеселый артефакт. – С книгами он разговаривает, понимаешь…

Она впитала его жадное юношеское любопытство и желание насладиться запретными плодами, влила в себя желание вырасти над сверстниками – и ведун, вернувшись, нашел только беловатую пыль рядом со старой, захлопнутой книгой.

В книге тогда было уже сорок девять страниц, а когда ведун в отчаянии собрался было ее сжечь, но не выдержал и открыл – она дотянула до юбилейного числа. Хотя и заметила про себя, что обед был довольно постным.

После этого ее несколько веков открывали исключительно люди. С ними было довольно забавно, и часто было, чем подпитываться – гамма эмоций и желаний у них часто намного разнообразнее, чем у магов. Но книга уже серьезно начала задумываться: что это за тенденция: страсти страстями, но люди – это, хаос их побери, довольно однообразная пища!

И когда ее открыл великий полководец, одержимый жаждой власти и желанием славы – он услышал совсем не то, что хотел:

- Сколько можно, спрашивается?! Опять солдатня…

Ему не стали даже объяснять, за что, собственно, он перестал быть полководцем. И вообще, перестал числиться в списках живых. Просто приближенные нашли его рядом с книгой с вывалившимся языком и выкаченными глазами, и никакой гордости на его полководческом челе не было – ушла куда-то.

Это была ее пятьдесят восьмая страница, и с нее дело пошло живее. Ее открывали кривоногие и уродливые карлики, которые ждали, что она даст им красоту – и слышали: «Ну и рожа! Да тебя могила исправит…» - и она забирала их злобную ненависть к от природы красивым людям. Открывали завистницы – и она поясняла им, что завидовать нехорошо, а после родственники удивлялись, как могла женщина утопиться посреди совершенно сухой комнаты. Ее открывали скупцы, обжоры, похотливцы, сплетники – маги или люди, бедняки или великие – а она жадно впитывала их яд и каждый раз разбухала еще на страницу. Она не горела в огне, не уничтожалась магией и всплывала со дна океанского, разрывая цепи на грузах, она убивала молниями, вилкой в ухо, ядами, кирпичом по голове – и все подсмеивалась про себя, и только к девяностой странице начала гадать, каким будет этот самый.        И теперь, когда ее открывали, она как будто примеривалась – а такой бы подошел? А вон тот как-то не очень…

Она уже знала, что должна сделать: раскрыть перед тем, кто подарит ей последнюю страницу, мир. Каждое сердце людское, все тысячи людских душ, вернее, душевных болот, которые на ее вкус воняли с каждой сотней лет все страшнее. Это значило – наполнить его знаниями, превыше, чем у нее самой. И презрением, и ненавистью, страшнее, чем у нее самой. А потом именно тому магу или человеку она дала бы всю накопленную ей мощь, чтобы он мог сделать с этим миром все, что захочет – ну, если с таким безнадежным творением, как этот мир, еще можно что-то сделать. Книга придерживалась мнения, что вряд ли.

Так у нее появилось новое хобби – она начала интересоваться у каждой своей жертвы: что он бы сделал с этим миром?

Девяносто второму она задала этот вопрос первому. Он как раз считал себя пророком, который должен облагодетельствовать человечество и которому просто малость не хватает власти для такой благой цели.

- Я бы войны примирил! – тут же обрадовался пророк. – Я бы привел людские сердца к свету – помоги мне, и жизнь на земле станет раем!

- Свет, значит, любишь? – ехидно поинтересовалась книга.

- Всей душой!

В следующую секунду она перекинулась в миниатюрное солнце, которое покрыло лицо пророка приятным, но излишне темным загаром.

А она забрала его фанатичную веру в собственную непогрешимость и проворчала про себя:

- И ты спалил бы землю, если бы пришел на восемь страниц позже. Хотя жаль – а ничего был кандидат…

С годами становилось работать все приятнее: люди переставали верить в магию, хотя все так же искали могущества и знаний, и она с большим удовольствием слопала одного за другим двух атеистов, перед этим красочно расписав им, как они ошибались.

Маги не приходили, но она их и не ждала – в ней самой была заложена сила множества магов. Ее сосуд был наполнен, и оставалось только добрать немного самых сливок – до самого верха…

Девяносто седьмой почему-то ненавидел евреев и считал свою нацию избранной.

Девяносто восьмой искренне ненавидел деньги и считал свою страну самой правильной.

Девяносто девятый был единственным, кто заставил ее растеряться. Он открыл ее, дыхнув винными парами, и заорал какие-то несвязные, но довольно жуткие слова, и тут книга правда остолбенела: взять с этого человека было просто нечего. Ни гордыни, ни устремлений – только тяга к жратве и выпивке.

- Измельчала пища, - огорчилась она, распыляя орущего человека. И впитала яд его слов – самых разрушающих заклятий, которые ей приходилось слышать и самых изящных – потому что они разлагали душу того, кто их произносил медленно, изнутри. Это было вишенкой в ее смертоносном коктейле, последним, что в нее влилось, а дальше вливать должна была уже она…

Голос своего того самого она почему-то опознала сразу. Не маг – человек, как она и предвидела. Вокруг были другие голоса, они бормотали какую-то чушь:

- Нет, ну глянь ты на него. Феномен.

- Слушай, это книги тебя находят или ты – их? В кои-то веки оторвали от чтения – и в лесу на книгу натыкаешься!

- Э-эй! Алло! Что ты там увидеть решил – тайны мироздания?

- Кому ты говоришь, не видишь – он не с нами…

- Угу, год потом писать стихи про это будет…

А он – тот самый – молчал, тихонько поглаживая ее переплет, как будто встретился со старой знакомой.

И он раскрыл ее не из любопытства, а потому, что она была – для него, и он – для нее. А она, гордая и радостная оттого, что выполняет то, для чего рождена, отдала себя ему в один миг – как только его пальцы коснулись первой, самой красивой страницы. С готовностью и радостью развернула она перед ним другие страницы – страницы этого мира – и показала тысячи и миллионы людских сердец, снов и желаний. Войны, моры, кровь, жадность – все было открыто в какие-то секунды, и на все она смотрела вместе с ним.

И в какой-то миг даже она, которой было столько веков – испугалась того, на что смотрит, и порадовалась, что даст своему новому хозяину силу, чтобы все это разрушить.

Несколько секунд познаний пронеслись – и он молчал, но она-то знала, что его переполняют гнев и ужас, которые должны воссоединиться с ее колдовской мощью, а уж тогда – берегись, мир за пределами ее страниц!

Опять вмешались глупые, посторонние голоса.

- Эй, тебе, может, плохо? Что-то с сердцем?

- Увидел что-то, в смысле, прочитал? Ребята, воды, он вырубится сейчас!

- Это слезы, что ли…да что там такое страшное?

Он наконец разомкнул губы.

- Не страшное, нет. Я сейчас видел…в общем, это прекрасно.

На утлой поляне, где происходило дело, установилась тишь, и исходила она не совсем от людей. А он продолжал говорить, взмахивая руками:

-  Люди, - он силился объясняться словами, но больше энергии уходило на жесты. – Все не так, все совсем не так…И дети, они еще летают в снах...я вас видел, о чем вы мечтаете, теперь я понимаю…я знаю…чудесно!

Прошло еще несколько секунд, прежде чем засмеялась какая-то девушка.

- Нет, ты точно нечто, - сказала она. – У тебя вечно все не так и все чудесно! Вот интересно, скольких надо перебрать, чтобы налететь на одно такое чудо?

- Сто миллионов, - со смехом отозвался кто-то. – И то не факт, что повезет. Пей воду, чудо, и возвращайся на грешную землю!

- Ах ты ж! – огорчился третий голос. – Ну, кто книгу поджег, спрашивается? Говорил – не курить над бумагой!

- Тушите давайте, может, не поздно еще!

Ее закидывали землей, обливали чаем из термоса, пытались сбить пламя покрывалом – но оно все появлялось откуда-то из глубины жалобно скукоженных страниц. Их было круглое число – горящих дымным пламенем, когда-то могущественных и…ненужных.