Я сижу на деревянной скамье. Здесь везде такие скамьи – прочные, надежные, отполированные множеством нервно ерзающих людей, нетерпеливо ожидающих своей очереди. На мне лучший костюм: черные брюки, черный пиджак, светло кремовая рубашка, черные лакированные ботинки. До этого момента костюм я одевал всего один раз, на свадьбу моего сына. Больше мне его одеть уже не суждено. Я жду своей очереди для входа в последнюю комнату.

Боюсь ли я? Наверное, нет. Какой в этом смысл? Ведь неизбежное все равно наступит, над дверью загорится красная лампочка, и я войду. Кстати, собственно очереди здесь нет совершенно. То есть буквально – ни одного человека во всем коридоре. Мне рассказывали, что так делают специально, якобы это символизирует то, что в последний путь всегда отправляешься в одиночестве. А если здесь не бывает очередей, то зачем здесь столько лавок? Все, кроме той, на которой сижу я, пусты, но все истерты бесконечными седалищами. Не принесли же скамьи с других этажей?

Стены длинного коридора, в котором я жду, облицованы серым гранитом.  Здесь гораздо холоднее, чем на других этажах. Стоит лишь немного пошевелиться, и эхо разносит звук шороха, делает его едва ли не оглушающее громким.

Над дверью, точно недреманное око, зияет плафон. Вот взять бы, отодрать тяжелую кафельную плитку, и разбить этот плафон к чертям. И почему, спрашивается, я должен ждать неизвестно сколько, если кроме меня здесь никого нет? Впрочем, это только брюзжание. Еще никто и никогда не заходил в кабинет без разрешения, а тем более – в этот.

В этой двери, что молчаливо ждет меня, нет ничего пугающего, ничего необычного – так, дверь как дверь. На уровне лица, если стоишь, приделана небольшая табличка, на которой нет ни имени хозяина кабинета, ни расписания приема. Только номер, выведенный черной краской. 100.

Что скрывается за этой дверью? Никто, или почти никто, не знает. А те, кто знает, нипочем не расскажет несведущим. Вошедшие сюда больнее не возвращаются. Это последняя дверь.

Когда я попал в свою первую дверь, то находился еще в животе моей матушки, и именно за первой дверью я и появился на свет. Это был волнительный момент для моих родителей и ключевой для меня. Именно внутри первого кабинета начиналось мое восхождение на пирамиду из ста ступеней. Могло быть и иначе но… не стоит думать об этом.

Первые четырнадцать конвертов, в которых содержалось распоряжение о явке в назначенный срок в определенную комнату, получала моя мать. Помню, как торжественно в нашей семье происходила передача конверта из рук отца или матери в мои. Часто по такому случаю созывались гости, устраивалось торжество.

Конечно, из этих первых четырнадцати конвертов самым значимым был седьмой. Он означал, после посещения соответствующего кабинета начнется моя учеба в школе. Еще дома, до того, как счастливая мать, под аплодисменты многочисленной родни, вручила мне ничем неприметный бумажный прямоугольник с  моим именем посередине, я облачился в заранее купленную школьную форму. Она была очень красивой, легкой, удобной. Помню, что чуть не разорвал конверт пополам, до того тряслись мои руки. Потом мы с отцом и матерью поехали в Дом, где в компании таких же веселых и нарядных, как я, девчонок и мальчишек, мы ожидали своей очереди.

Мне запомнилось лицо пожилой женщины, хозяйки кабинета,  восседающей за огромным, как мне тогда казалось, столом. На ее носу, на самом его кончике, возлегали изящные очки в стальной оправе, а пронзительный взгляд поверх очков был мудрым и строгим. Я не особенно хорошо помню, что она мне говорила; что-то на счет первой вехи моего жизненного пути и прилежании, которое я должен проявить, что бы не разочаровать родителей и общество. Особенно мне запомнилось слово «вехи». Тогда мне казалось, что это что-то вроде особой вишни, которую нельзя съесть.

После долгой и витиеватой речи женщины в очках мы вышли через вторую дверь кабинета, уставшие, но довольные. Кстати, почему-то выходить из кабинета всегда полагалось через другую дверь. Вторая дверь, как правило, выходила в узкий и петляющий коридор, всегда несколько заброшенного вида, с пыльной паутиной по углам и немытым полом. Поговаривают, что это для того, что бы ожидающие своей очереди не могли узнать от уже дождавшихся о том, что их ждет. Глупость, конечно, все и так прекрасно знают, что их ждет. Ведь не зря же я надел тогда школьную форму? Исключение всего одно – дверь, перед которой я сижу теперь.

Вообще, должен сказать, лично мне лицо и образ человека, который ждал за закрытой дверью, запоминались гораздо лучше, чем то, что этот человек говорил. Вот допустим, я очень хорошо помню полное лицо немолодого мужчины с обвисшими щеками, который сообщил мне «новость» о том, что я вскоре женюсь. У него была сильная одышка, от чего казалось, что он только-только закончил бежать кросс. Галстук на его шеи был затянут как туго, что над воротом костюма нависала складка жира.

 Что он мне говорил? Боже, ну что он мог мне сказать! Какую-то очередную белиберду насчет общественного долга. Вехи, кстати, он тоже наверняка упоминал, только на тот раз я уже прекрасно понимал, что к сладкой ягоде они не имеют ни малейшего отношения.

Или еще, к примеру, нервный худощавый мужчина, сообщивший в кабинете с номером двадцать семь, что мне пора обзавестись потомством. Так и сказал, ей-богу. Потомством. Его лицо покрывали многочисленные выщерблины от содранных в детстве оспенных язв, а белки глаз прорезала тонкая сеть лопнувших сосудов.

Возможно, так кажется только мне, возможно, мне просто не везло, но подавляющее большинство тех, кто ждал меня в очередном кабинете, были людьми весьма неприятными. Я не говорю об их характере, об их человеческих качествах – их я не знаю, ибо все они говорили строго определенные вещи строго определенными словами. Я говорю именно о внешности, о впечатлении, которое складывалось по их манере держаться, говорить. И чем больше был порядковый номер комнаты, тем гаже была физиономия того, кто в ней обитал.

Было время, когда я пытался выяснить у наиболее близких знакомых, как они воспринимают Вещателей. Большинство лишь цыкали на меня, настороженно озираясь по сторонам. А те, что, все же, осмелились высказать свое мнение, думали примерно тоже, что и я. 

В общем, я не могу похвастаться, что собрал достаточное количество мнений. Могу лишь предположить, что неприязнь к Вещателям связана с их столь явным несовершенством. Они ни то, что не скрывают своих болезней, пережитых или переживаемых, они гордятся или, точно отпечатком Божьей милости. Чем старше они делаются, тем надменнее выражение их лиц, будто морщины и пигментные пятна наделяют их какой-то особой благодатью.

Еще в школе нам объясняют все мудрость и совершенство жизни по сигналу кранной лампы. Нам говорят, что нет никакого нарушения свободы воли в том, что все важнейшие этапы жизни строго регламентированы. Ведь все равно, все в любом случае ходили бы в школу, заводили бы семью, устраивались на работу. Но если все это происходит спонтанно, бес всякого плана, очень легко может возникнуть ошибка, которая вполне может привести к роковым последствиям. А что еще хуже, многие бы не смогли вовремя пройти надлежащий возрасту этап, сбились бы с пути, внесли диссонанс в хрупкое равновесие общественного устройства. А так, все просто, все понятно, все вовремя.

Нам вообще достаточно часто напоминают, как у нас все хорошо и замечательно, какое счастье, что наши мудрые предки додумались ввести систему Ста Ступеней, и какой невообразимый хаос был до этого. А самой важной ступенью называлась именно та, на которую вскоре предстоит ступить мне. Нам говорят, что именно это последняя ступень вернула всем нам то, что попыталась отнять безрассудная наука – тайну за порогом. Буквально - за порогом комнаты номер сто.      

Не смотря на то, что с ранних лет нам втолковывают о благости мироустройства, никакого обсуждения вне специального собрания не допускается. За ослушание полагается наказание. В детстве это порка, плюс всякие мелочи вроде устного распекания и лишения сладкого. Ну, и конечно, всяческое поощрение тем, кто сообщает воспитателям и учителям о нарушителях. Позднее, кода мы заводим свои семьи, работаем, желание нарушать табу, как правило, в достаточной мере отбито. Достаточной настолько, что бы молчать вне круга самых близких. О наказании тех, кто и в зрелости не умеет держать язык за зубами, шепчутся в курилках, судачат в полголоса за кружкой пива.

Странно, почему так долго не загорается сигнал? Они, конечно, знают, я никуда не денусь, просто не могу деться. Отказаться от восхождения на последнюю ступень немыслимо. Разве возможно человеку отказаться от рождения, от первой ступени?  Вот и последней – не миновать.

Сегодня утром я долго смотрелся в зеркало. Изменилось ли мое лицо за последние семьдесят комнат, спрашивал я себя. Нет, отвечал я себе же. Все такое же молодое, свежие лицо. Таким, или почти таким, оно стало, когда я вошел в тридцатую комнату, таким остается теперь. Неведомый кто-то посчитал, что раз я не могу умереть естественным путем, мою жизнь нужно искусственно ограничить. Что бы освободить место следующему поколению, старое должно уйти. Большая часть из ныне живущих разучилась умирать. Разучилась из-за рвения каких-то древних умников, чьи имена намеренно забыты нами.

По-сути, нам грех жаловаться. Мы проживаем долгую и почти счастливую жизнь, гораздо более длинную, чем те, кто сохранил талант смерти. Мы не болеем, даже элементарной простудой, мы сохраняем молодость и красоту до самого конца.

Ну вот. Сигнал. Бледное, настойчивое красное око, призывающие меня вступить на порог жизни, встать на последнюю великую ступень. Я не хочу туда.