Литературный конкурс-семинар Креатив
«Проект 100» - совместный конкурс с «Миром Фантастики»

Михаил Сидоров - Сто шагов до изголовья

Михаил Сидоров - Сто шагов до изголовья

Объявление:

   

Лежу на кровати, завернувшись в ватное одеяло. На пододеяльнике друг за другом гоняются разноцветные слоники, бегемоты и прочая африканская живность. Моя мама почему-то думает, что фиолетовый крокодил с огромными желтыми зубами – это очень мило, и переубедить ее в обратном не сможет никто. А ведь, казалось бы, очевидно, что множество оскаленных пастей, хищно торчащих бивней и когтей совершенно не способствуют душевному комфорту.

Это я все к чему? А к тому, что Он опять приходил. Вернее – почти приходил, и, на мое счастье, так и не дошел.

Спать я лег как всегда, около девяти. Еще днем меня терзало нехорошее предчувствие, но я старался не думать о самом страшном. Я привычно положил рядом с собой автомат, и… что? Вы говорите, что это смешно, класть с собой рядом пластиковую игрушку? Но, во-первых – автомат сделан просто великолепно, и выглядит почти как настоящий УЗИ. Во-вторых, он пребольно стреляет маленькими металлическими шариками. Не бог весть что, но все же. В-третьих, хотел бы я посмотреть на вас в моей ситуации. Когда тебе семь лет, ни на что серьезней игрушки рассчитывать не приходится, а опасность, смею заверить, самая что ни наесть настоящая. Пытался я класть в кровать дедушкину финку. Что было, когда мать ее нашла…. Лучше не вспоминать.

Но я отвлекся. Лег я, значит, спать. И услышал шаги. Только не подумайте, что я какой-то, там, нервный, и вздрагиваю от любого шороха. Нет, то шаги совсем, совсем не обычные. Когда ходит мама, у нее походка легкая, торопливая, немного смешная, особенно когда она куда-то спешит. Звук отцовских шагов я тоже ни с чем не спутаю – шаг уверенный, спокойный, даже в домашних тапочках. Бабушка обычно сильно шаркает при ходьбе, причем левой ногой значительно сильнее – у нее два года назад был перелом, и кость не очень хорошо срослась.

Но Эти шаги…. Тяжелые, равномерные, и, как это… неумолимые  Кажется, будто какой-то заблудившийся солдат начинает маршировать прямо за спинкой кровати. И раз, и раз, и раз…. Только это не солдат. Если бы. С солдатом я бы нашел общий язык. Не зря же беру с собой в кровать УЗИ.

И удивительное дело, хоть шаги и раздаются с одинаковой силой все время, я почему-то уверен, что этот Неизвестно Кто сначала топает вдалеке, а со временем все ближе и ближе ко мне.

Словом, Он опять приходил.  Не знаю, где, на этот раз, он остановился. Быть может, дошел до лестничной площадки, а может и до входной двери. В принципе, я сильно сомневаюсь, что бы его остановила входная дверь, но почему-то мне кажется, что в квартире он еще не был. На этот раз он подобрался не очень близко, но достаточно для того, что бы я закричал от страха, спрыгнул с кровати, и попытался залезть в шкаф. Залезть получилось лишь частично – накануне бабушка сложила в шкаф кучу всякой всячины, и для меня места почти не осталось.

Конечно же, на шум прибежала мама. Застав меня за тщетными попытками разделить весьма ограниченное  пространство с упакованным в коробку старым телевизором, она охнула, и за шкирку извлекла меня наружу. Вернее, извлекла ту часть меня, что я успел втиснуть в шкаф. Сопротивляться я, конечно же, и не думал, тем более что шаги уже стихли, а действовал я по инерции.

Посадила она меня, значит, обратно на кровать, и пристально так смотрит в лицо. Опять? - говорит. Ну, да - отвечаю. А ты считал? Это снова она мне. А я молчу. Потому что не считал, а обещал, что считать непременно буду.

Это маме один психолог посоветовал. Пускай, дескать, он – то есть я – когда ему не уснуть, считает. Что считает? Да вот эти самые шаги, которые его – то есть меня – пугают, пусть и считает. Отмерить сотню шагов будет вполне достаточно, сказал он.

Он, этот психолог, мне сразу не понравился. Ну, во-первых – старый. Но это еще ладно. Мая бабушка тоже не молодая, но понимает меня лучше, чем все остальные. Эх, жалко она сейчас на даче!

Так вот. Психолог этот был совершенно сед. Я имею в виду – что не только волосы на голове белы, но и борода, и даже брови, точно у стриженого деда мороза. А на носу такие противные маленькие очки, а за ними хитрые глазки. Только, вот, совершенно не добрые эти глазки. Я как его увидел, сразу понял – хорошего не жди. Он, может, с виду и добродушный, но если присмотреться, то сразу видно, что на меня у него зуб. Хотел бы я знать, с чего.

Этот седой долго меня мучил, расспрашивал, что да как. Он, когда я вместе с мамой в кабинете сидел, все больше шутил и подмигивал, а потом маму выслал и вообще такое понес! Какие сны, мол, сняться, люблю ли я маму. Ну, это еще ладно. А потом как спросит, не пристает ли ко мне отец. Конечно, говорю, пристает. Он обрадовался, глазки сразу заблестели, забегали. А как, говорит, он к тебе престает. Ну как же, отвечаю. Вот, бывает, задаст сказку прочитать, и пока до конца ее не осилю, и не перескажу, что там, да как, не отстает. Психолог этот как-то сразу сник, рукой махнул, и громко маму обратно позвал. Потом он на меня смотрит, а ей, маме, говорит, что ничего серьезного не обнаружил, а пацан, то бишь я, просто симулирует. 

Это я-то симулирую!? Там у него на столе лежала ручка с фонариком, он еще мне ей в глаза светил. Так вот мне очень захотелось ему эту ручку в глаз вставить. Шучу, конечно. Ну а в качестве профилактической меры седой рекомендовал мне считать эти самые шаги. Как я, дескать, до ста дойду, так и сразу засну.

Я не знаю, был ли этот гад у нас дома, или у матери всякое выспрашивал, но, по моему мнению, что все-таки был. Мама такого и не знает. Дело в том, что, как я впоследствии проверил, от парадной двери да моей кровати ровно сто шагов! Ей Богу! Ну, моих, конечно, побольше. Но ведь я еще совсем маленький. Маму, или, тем более, отца, понятное дело, посчитать шаги не попросишь. Поэтому пришлось представить, какие шаги могут быть у взрослого человека, и сосчитать. И получилось ровно сто!

Что же это получается, я сам буду считать шаги этого… как бы его назвать-то? А когда до ста сосчитаю, то получится, что он уже стоит и меня в изголовье, и готовиться… ну я не знаю… съесть!  Так я и стал считать при таком раскладе! Держите карман шире.

Но что самое обидное, это то, что не считать теперь крайне сложно. Да что там сложно – практически невозможно. Вот и сегодня, все началось с того, внизу чуть слышно хлопнула входная дверь, и сразу началось: бум, бум, бум…. А я, как миленький: раз, два, три… . Дошел до восьмидесяти двух, и не выдержал, закричал.

Сам вот себя слушаю, и понимаю, что со стороны вполне могу сойти за сумасшедшего. Как там это называется? Детская шизофрения. Или что-то вроде этого. Я это к чему? А к тому, что у меня есть весьма серьезные доказательства того, что этот Некто, не знаю, как назвать, действительно существует. Я ведь не просто так сижу, по шкафам прячусь. Я, можно сказать, провел собственное расследование.

У нас на первом этаже жил Федор Михайлович. Милейший человек, часто угашал меня конфетами, и даже предлагал закурить. Но я эти вонючие бумажные палочки терпеть не могу, потому все время отказывался. А вот конфеты ел, хотя мама всегда говорила, что у незнакомых людей ничего брать нельзя. Но, во-первых, какой де Федор Михайлович незнакомый, если он жил здесь задолго до того как я родился? А во-вторых, даже незнакомцы бывают разными. Вот у того очкастого психолога я бы целый торт не взял.

Отец называл Федора Михайловича алкоголиком. Я не особенно понимаю, что это значит, но догадываюсь, что это связано с тем, что он часто находился в каком-то странном состоянии, когда не мог связно изъясняться, и ходил зигзагами. Мой отец тоже иногда ходит кривовато и несет всякую чушь, но почему-то алкоголиком себя не считает, а объяснять разницу мне отказывается.

Так вот, иногда Федор Михайлович подолгу и допоздна сидел на скамейке, которая стоит прямо напротив нашей парадной. Иногда, кажется, он там даже ночевал. Как правило, это случалось, когда язык у него заплетался больше обычного. Похоже, его просто не пускали домой.

Помню, что как-то после долгих сомнений, я, наконец, подошел к нему, и стал, как бы невзначай, спрашивать, не выдел ли он когда-нибудь около девяти вечера, то есть как раз, когда я ложусь спать, что бы в парадную дверь входил кто-нибудь необычный. Федор Михайлович сначала не понял, что я имею в виду, а потом вдруг вспомнил, что да, несколько раз ему приходилось видеть ссутуленную фигуру в грязном плаще. Этот человек, сказал Федор Михайлович, все время ходит в одном и том же плаще, и всегда надевает капюшон, даже когда на улице стоит жара.

Не могу сказать, что бы я прямо таки уж обрадовался услышанному, но, во всяком случае, у меня уже был свидетель. Довольный, я вечером подошел к отцу, и выложил ему свои аргументы. Вопреки моему ожиданию, отец никак не среагировал на сказанное мной. Лишь сказал, что Федька алкаш, и ему еще и не такое привидится. И, подумав, добавил, что еще есть вероятность, что Федька просто видел самого обычного наркомана, который уж не как не может быть тем грозным монстром, которого я себе вообразил. На мой закономерный вопрос, кто такой наркоман, отец всплеснул руками, и велел не мешать ему читать газету.

На всякий случай, я решил предупредить Федора Михайловича, что бы он больше не оставался по ночам на улице. Когда я подошел к нему, он как раз находился в том состоянии, когда изъяснялся хуже, чем моя трехлетняя двоюродная сестра, и на мои предостережения лишь промычал, что не боится каких-то там наркоманов. Подумав намного, я решил не спрашивать у него, кто же, наконец, они такие.

Прошло несколько дней, и однажды утором в воскресение, когда я проснулся и уже собирался завтракать ненавистной овсянкой, за окном раздался звук милицейской сирены. Окна комнаты моей бабушки как раз выходят во двор, откуда и раздавался звук. Обычно мне не разрешается заходить в бабушкину комнату, когда ее нет, но на этот раз я решил, что можно сделать исключение.

Во дворе, как раз у той скамейки, где любил сидеть Федор Михайлович, суетились какие-то люди. Толком ничего было не разобрать, но мне показалось, что у кучи тряпья, что лежала у скамьи, растекается красная лужа. Приглядевшись, я заметил, что куча тряпья это, на самом деле, никакая не куча, а Федор Михайлович и есть. Я его узнал, в основном, по зеленой кепке, которая валялась чуть в стороне. Несчастный лежал в такой нелепой позе, что сначала я даже не понял, что это человек.

Я сразу обо всем догадался. Накануне вечером я опять слышал шаги, но они раздавались очень не долго – я не успел насчитать и десятка. Теперь все встало на свои места. Некто, предположим, что это тот тип в сером плаще и с капюшоном, как обычно направился ко мне, но покойный Федор Михайлович его чем-то привлек, и поплатился жизнью. И возможно, тем самым спас мою.

Я, было, подумал, не спуститься ли на улицу, и не рассказать ли милиционерам о подозреваемом мной человеке, но быстро отбросил эту идею. Милиционеры наверняка начнут расспрашивать меня о том, откуда я знаю про этого типа в плаще, и придется им все рассказать. Как взрослые относятся к тому, что я им рассказываю, я уже очень хорошо знал. По той же причине я решил не говорить ничего отцу или матери.

В общем, мне все это надоело. Так, глядишь, и в самом деле можно сойти с ума. Я вот что придумал: я сделаю бомбу, заложу ее у двери и лягу спать. Ну, на всякий случай, возьму-таки  дедушкину финку. Нагоняй от матери за это – не самое страшное, о чем стоит беспокоиться. Сколько можно трусить? Я твердо решил, что отсчитаю всю сотню шагов, а там, или, в самом деле, окажется, что никакого монстра не существует, или я его встречу, и задам перцу.

Все равно помощи ждать неоткуда. Последний раз я пытался найти понимание у одного папиного приятеля, который иногда к нам приходит. По обыкновению, отец с ним распил некоторое количество водки, и, опять же по обыкновению, первым уснул. Приятель отца в промежутке между тем, как уже закончил пить, но еще не уснул, обретает особую словоохотливость, когда у него можно спрашивать все, что угодно, а он, впоследствии, не будит помнить не своих ответов, не моих вопросов. Так вот, улучив нужный момент, я изложил ему всю ситуацию. Приятель отца надолго задумался, так, что я подумал, что он уже заснул, как вдруг он, наконец, ответил.

- Знаешь что, - сказал он – а я, пожалуй, знаю, что за шаги ты слышишь. Ты ведь их слышишь тогда, когда кладешь руку под подушку?

- Ну да. - Отвечаю.

- Так вот, - это он продолжает  - скорее всего, ты то, что ты принимаешь за шаги – это просто удары твоего сердца, которые ты слышишь через запястье.

Сказав так, он уснул, и я больше не смог добиться от него ровным счетам ничего.

Что ж, может и так, и я всего лишь слышу удары своего сердца, и принимаю их за поступь неведомого существа, задумавшего недоброе. Тогда получается, что Федора Михайловича убили просто какие-то бандиты, или те загадочные наркоманы, которых он зря не боялся. В любом случае, есть только один способ проверить. Отсчитать сотню ударов, и….

…Шаги…

Старушка с трудом преодолела один лестничный пролет. Она стояла, тяжело дыша, опершись рукой на перила, пластиковое покрытие которого какой-то доброхот спалил шутки ради. Рядом стояли две большие сумки, доверху наполненные плодами садово-огородного труда, предназначенными, главным образом, для любимого старушкой внука.

«Уж Сашенька-то перила палить не станет». – Рассеянно думала старушка.

Еще она думала о том, что таскать на себе такие вот непомерные сумки ей уже давно пора заканчивать. Что надо перестать искушать судьбу и мучить больное сердце. Но ведь так хочется, войдя в квартиру с гордостью представить свои достижения, услышать восхищенные и благодарные возгласы.

Конечно, основную часть урожая позже сын привезет на машине, и, по сути, нет никакой необходимости тащить на себе всю эту малину, крыжовник, смородину. Не нужно толкаться на вокзале, протискиваться с сумками мимо сердитых пассажиров душного автобуса. Не нужно, но все же….       

«Странно, - думала старушка – чем ты старше, тем выше кажутся ступеньки. В детстве они велики, едва ли не покалено, потом уменьшаются, и ты их не замечаешь, пока не приходит время старости. Какой-то жалкий десяток ступеней, когда тебе за восемьдесят, пугает больше, чем восхождение на пирамиду в двадцать»

Охнув, старушка подняла свою ношу, и медленно продолжила восхождение. Старое, больное сердце принялось яростно отбивать чечетку, словно аккомпанируя изнуренному длинной дорогой телу. 

Вот, наконец, и знакомый темно-синий винил обивки двери. Остается лишь протянуть руку, нажать на дверной звонок.

За дверью, в глубине квартиры, раздается радостная мелодия турецкого рондо. За последним, умершим звуком простирается пространство тишины, в которое шириться, пробуждается смутная тревога. И чем дольше длится тишина, тем неспокойнее делается старому сердцу. Кажется, что вот-вот, и бетонную пустоту лестничной клетки разобьет тихое позвякивание открывающегося замка, а там, за дверью, родные любимые лица. Но нет.

Мысленно успокаивая себя, старушка снова жмет звонок, с замиранием слушает веселого Моцарта. И снова ничего.

«Ну, гулять ушли» - Чуть слышно шепчет старушка, роясь в одной из сумок в поисках ключей. Но почему-то она уже знает, что там, в тишине квартиры, что-то случилось.

Наконец, ключи найдены. Дрожащей рукой старушка с трудом попадает в замочную скважину. Раздается щелчок, дверь мягко поддается толчку, и пустой темный коридор негостеприимно открывается взору.

Внимательным, настороженным взглядом старушка окидывает обстановку прихожей, и не замечает ничего необычного. Все на своих местах, нет следов погрома или иной беды. Справа, почти рядом с входной дверью, ванна и туалет. Чуть дальше – открытая дверь на кухню и дверь в комнату сына и его жены. С лева – ее собственная комната, и комната внука.

Старушка медленно идет вперед, не закрыв дверь и оставив за порогом свои сумки. Спохватившись, нажимает выключатель. Коридор освещает ожившая люстра, но разлившийся свет кажется чужим, неприятным.

Ванна пуста, если не считать замоченного белья. Туалет. На кухне никого. Плита, на которой почти в выходной почти всегда что-нибудь да готовиться, холодна. Комната сына встречает пустой не застеленной кроватью, на стуле весят брюки и рубашка.

Сашкина комната. На полу, у самой дверь, валяется какой-то непонятный маленький сверток, на нем намотано куча изоленты, торчат какие-то провода. Его кровать тоже пуста, на подушке лежит открытая финка.

В пелене ужаса, с застывшим на губах криком старушка идет к себе. В изнеможении садиться на кровать, закрывает глаза, кладет ладони на лицо, и начинает медленно покачиваться. В груди неровно, сбиваясь с ритма, стучит молот. То громче, то тише. То быстрее, то медленнее.

Внизу громко хлопает парадная дверь.

- Я подожду… - шепчет старушка, считая удары сердца.    


Авторский комментарий:
Тема для обсуждения работы
Архив
Заметки: - -

Литкреатив © 2008-2024. Материалы сайта могут содержать контент не предназначенный для детей до 18 лет.

   Яндекс цитирования